другой поэт — Александр Блок найдет для этого чувства такие слова: «…прошлое дохнуло хмелем».

Забегая вперед сообщим, что в сентябре Пушкин снова отправится в Михайловское, на более долгий срок. Заедет в Тригорское, снова разминется с Беклешовой и напишет ей: «Приезжайте, ради бога; хоть к 23-му. У меня для Вас три короба признаний, объяснений и всякой всячины. Можно будет, на досуге, и влюбиться. Я пишу к Вам, а наискось от меня сидите Вы сами в образе Марии Ивановны. Вы не поверите, как она напоминает прежнее время. <…> Простите мне мою дружескую болтовню». («Мария Ивановна» — пятнадцатилетняя младшая дочь Прасковьи Осиповой.)

Опять минутное возвращение во времена молодости…

LXX

Пушкин предпринимает очередную отчаянную попытку вырваться на свободу. В письме от 1 июня Пушкин через Бенкендорфа просит: «Ныне я поставлен в необходимость покончить с расходами, которые вовлекают меня в долги и готовят мне в будущем только беспокойство и хлопоты, а может быть — нищету и отчаяние. Три или четыре года уединенной жизни в деревне снова дадут мне возможность по возвращении в Петербург возобновить занятия, которыми я пока еще обязан милостям его величества».

И опять — холодная карандашная резолюция: «Нет препятствий ему ехать куда хочет, но не знаю, как ра­зу­меет он согласить сие со службою. Спросить, хочет ли отставки, ибо иначе нет возможности его уволить на столь продолжительный срок».

Пушкин смиренно «передает совершенно свою судьбу в царскую волю». Признается Бенкендорфу, что задолжал около 60 тысяч рублей. Но от «материальной помощи» в размере десяти тысяч отказывается, предпочитая ссуду в 30 тысяч, которая будет возмещена из жалованья за полгода. С 1 августа ему дан отпуск на четыре месяца.

Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —

Летят за днями дни, и каждый час уносит

Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем

Предполагаем жить… И глядь — как раз — умрем.

На свете счастья нет, но есть покой и воля.

Давно завидная мечтается мне доля —

Давно, усталый раб, замыслил я побег

В обитель дальную трудов и чистых нег.

Самое, может быть, личное, самое автобиографичное стихотворение Пушкина. По поводу его датировки есть разные версии — либо 1834-й, либо 1835 год.

Это незавершенный текст. Рядом с ним — прозаический конспект возможного продолжения:

«Юность не имеет нужды в at home. Зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен, кто находит подругу — тогда удались он домой.

О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню — поля, сад, крестьяне, книги: труды поэтические — семья, любовь etc. — религия, смерть».

Точку поставит судьба. К восьми строкам стихотворения добавить нечего.

LХХI

С 7 сентября и до конца октября 1835 года Пушкин живет в Михайловском, откуда пишет жене: «А о чем я думаю? Вот о чем: чем нам жить будет? Отец не оставит мне имения; он его уже вполовину промотал; ваше имение на волоске от погибели. Царь не позволяет мне ни записаться в помещики, ни в журналисты. Писать книги для денег, видит бог, не могу. У нас ни гроша верного дохода, а верного расхода 30 000. <…> Что из этого будет; бог знает. Покамест грустно. Поцелуй-ка меня, авось горе пройдет. Да лих, губки твои на 400 верст не оттянешь. Сиди да горюй — что прикажешь!»

Осенняя пора на этот раз оказывается отнюдь не плодоносной в творческом отношении. Одно большое стихотворение написано 26 сентября, зато из самых значимых, впоследствии оно станет легендарным:

…Вновь я посетил

Тот уголок земли, где я провел

Изгнанником два года незаметных.

Уж десять лет ушло с тех пор — и много

Переменилось в жизни для меня…

Пушкин вспоминает прошлое, няню Арину Родионовну, которая умерла семь лет назад. И как-то незаметно, исподволь грусть сменяется бодрыми мыслями о будущем. Он обращается к «младой роще», к «зеленой семье» из новых деревьев с приветствием: «Здравствуй, племя / Младое, незнакомое!» Пройдет время, и эти слова будут вырывать из пейзажного контекста и применять к молодым поколениям. В том числе к поэтическим. Что, впрочем, не противоречит тексту, где речь дальше идет о внуке, который когда-нибудь «вспомянет» автора (повторение мотива, которым завершалась вторая глава «Евгения Онегина»: «И наши внуки в добрый час / Из мира вытеснят и нас»).

Любопытно, что здесь Пушкин заглядывает и в будущее русского стиха. Он отказывается от рифмы, по поводу которой недавно писал: «Думаю, что со временем мы обратимся к белому стиху. Рифм в русском языке слишком мало. Одна вызывает другую. Пламень неминуемо тащит за собою камень. Из-за чувства выглядывает непременно искусство. Кому не надоели любовь и кровь, трудный и чудный, верный и лицемерный, и проч.».

«Вновь я посетил…» — наглядный пример искусного белого стиха, где отсутствие рифмы компенсировано энергичными стиховыми переносами, целой сетью звуковых повторов («Знакомым шумом шорох их вершин»). Такая ритмика отзовется потом в «Вольных мыслях» Блока. А в XXI веке задача обновления стиха станет еще более актуальной.

Еще в Михайловском Пушкин пишет повесть «Египетские ночи» — о поэте-импровизаторе, о человеке, способном с ходу «говорить стихами». В самом Пушкине импровизационное начало всегда присутствовало, это проявлялось в склонности к экспромтам, в интенсивности творческого труда, порой фантастичес­кой. Доводилось ему слушать импровизации Адама Мицкевича. Для Пушкина импровизация становится метафорой поэтической свободы. Недаром его пер­сонаж-итальянец по заказу дилетанта Чарского начи­нает с вдохновенного монолога о природной неза­ви­симости вдохновения от внешних факторов (тут Пушкин использует кусок из своей неоконченной поэмы «Езерский»).

Интересный замысел так и останется неоконченным. В 1916 году Валерий Брюсов предпримет попытку «дописать» Пушкина, что вызовет весьма скептическую реакцию современников. Думается, эксперимент самого Пушкина состоял в сочетании прозы и стиха в рамках одного произведения. И продолжить Пушкина в этом смысле — значит создать собственное произведение, где в прозаический сюжет органично внедрены стихи. Два удачных решения в ХХ веке были предложены — это роман Владимира Набокова «Дар» и роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго».

LХХII

«…При всём добросердечии своем, он был довольно злопамятен, и не столько по врожденному свойству и увлечению, сколько по расчету; он, так сказать, вменял себе в обязанность, поставил себе за правило помнить зло и не отпускать должникам своим. Кто был в долгу у него, или кого почитал он, что в долгу, тот, рано или поздно, расплачивайся с ним, волею или неволею. <…> Он не спешил взысканием; но отметка должен не стиралась с имени, но Дамоклесов меч не снимался с повинной головы, пока приговор его не был приведен в исполнение» — так напишет потом про своего великого друга Вяземский.

Слово «злопамятный», пожалуй, слишком резкое, но стиль полемического поведения Пушкина описан в целом точно. Самому Вяземскому досталось за придирки к поэме «Цыганы». Ответ на них — эпиграмма «Прозаик и поэт» («О чем, прозаик, ты хлопочешь?..»). Когда Пушкин спросил Вяземского, можно ли ее печатать, тот даже не понял, в чем дело. Много лет спустя Вяземский уразумеет, что именно он — прототип этого обобщенного «прозаика». Но такой эпиграмматический укол, конечно, вписывается в рамки дружеского литературного спора. Другое дело — выстрелы, как дуэльные, так и литературно-сатирические.

Осенью 1835 года созрела ситуация для того, чтобы расплатиться с Уваровым. Президент Академии наук, министр просвещения и председатель цензурного управления в одном лице — еще и отъявленный стяжатель. Его неблизкий родственник граф Дмитрий Шереметев (Уваров женат на его двоюродной сестре) тяжело заболевает. Графу всего 32 года, он сказочно богат (ему принадлежат усадьбы Останкино и Кусково и много еще чего),