Нахум Ремба не был врачом. Ему было тридцать два года, и он работал клерком в конторе юденрата, заведуя финансированием и оформлением документов для ее клиник. И как Ала с Ареком, он и его жена, Хеня Ремба, были активистами еврейского Сопротивления.

Нахум был высоким темноволосым мужчиной, по натуре большим шутником, всегда мог рассмешить других. Але нравились его тонкое чувство юмора и несгибаемый оптимизм. Но в то утро было не до смеха. У Нахума появилась безумная идея. А что, если они с помощью настоящих врачей и медсестер организуют на углу площади Умшлагплац пункт «медицинской санитарии» и амбулаторию? Здесь потребуются, как объяснил он, ее храбрость и актерский дар. Нахум и Ала происходили из театральных семей, и внутрицеховые шутки там были обычным делом. Даже сейчас Нахум не мог обойтись без них. Ала, ни секунды не думая, согласилась помочь.

Так и поступили. Сделав вид, что у них есть разрешение на открытие временной клиники, они заняли место вблизи погрузочной платформы, огороженное колючей проволокой и открытое специально для оказания неотложной медицинской помощи. Они стали разыскивать тех, кто был слишком слаб или слишком юн для «переселения», настаивая на его лечении, а иногда даже на переводе в больницу. Они также найдут способ спасти важных членов еврейского Сопротивления.

Вскоре к ним в качестве «официального» связного с Сопротивлением присоединился худой двадцатилетний парень по имени Марек Эдельман, один из лидеров полувоенной группы, известной как «Еврейская боевая организация» (Zydowska Organizacja Bojowa, или ZOB). Марек, больше похожий на озорного уличного мальчишку, с черными, как смоль, волосами, стал одним из виднейших участников еврейского Cопротивления. Придет время, и именно он возглавит восстание евреев гетто. Но пока, летом 1942 года, в клинике Алы на Умшлагплац, Мареку было поручено координировать перемещение людей с площади в больницу гетто[177]. Имея связи в подполье, Марек Эдельман не питал никаких иллюзий насчет того, куда направляются грузовые вагоны, отходящие от Умшлагплац. Все начиналось как попытка спасти самых слабых, уязвимых и наиболее важных членов Сопротивления, но быстро превратилось в погоню за возможностью спасти всякого, кого только удастся.

То, что в итоге совершила эта «спасательная команда», оказалось поразительным. Нахум Ремба сыграл свою роль до конца. Он играл ради своей жизни и жизней других. Он убедил немцев, что является главным врачом гетто, а помогающая ему Ала — старшая медсестра при нем. Они подыграли уловке нацистов, выдававших происходящее за «переселение». Чтобы поддерживать эту иллюзию, самодовольные немцы потакали «одураченным», как они думали, еврейским медикам. Главной целью оккупантов было следить за порядком во время транспортировки, поэтому убыль из числа депортируемых нескольких евреев ничего не значила.

За несколько дней Нахум Ремба стал самым известным человеком на Умшлагплац, и его авторитет главного врача гетто — вместе с белым халатом и врученными в нужные руки взятками — был неоспорим даже для немцев. Он и Ала настаивали на освобождении тех, кто был слишком слаб или мал, чтобы ехать. Они реквизировали машину «Скорой помощи» и загружали в нее взрослых и детей. Марек Эдельман сновал среди толпы с карманами, набитыми подписанными Алой документами, свидетельствующими, что счастливый обладатель такой бумаги слишком болен, чтобы путешествовать.

Конечно же, они не могли спасти всех. Тем летом и в начале осени с площади было отправлено в лагеря больше трехсот тысяч человек, а этой маленькой группе удалось спасти во время образовавшегося трехнедельного окна только двести или триста. Но важен был каждый. Это были жизни, эхом отозвавшиеся в цепи поколений. Среди спасенных были дети из приюта номер 27 на улице Тварда, которых немцы планировали отправить в Треблинку. Ала и Нахум вытащили с Умшлагплац бойца Сопротивления по имени Эдвин Вайс. Старого друга, Йонаса Туркова, еврейского актера, который хорошо знал кузину Алы Веру Гран и Ирену Сендлер[178]. Ала лично выхватила из толпы одну из младших сестер Йонаса.

Йонас запомнил потрясающую, безрассудную смелость Нахума Рембы в тот день. На Умшлагплац Йонаса сдавило напирающей толпой, которую загоняли в окруженные колючей проволокой загоны. И вдруг среди них появился Нахум со спокойной улыбкой на лице, излучая уверенность и спокойствие. Йонас знал, что любого, кто подойдет к немцу с таким видом, тут же пристрелят. Он и другие регулярно были свидетелями этого. На погрузочной платформе ответом на любой еврейский вопрос была пуля. Но Нахум не задавал вопросов, он раздавал приказы. Этот слишком слаб, чтобы отправлять его на восток, — будет говорить он, указывая на человека в толпе и добродушно пожимая плечами, словно не испытывая к нему особенного интереса. Нахум помнил главную мудрость гетто: никакого страха и печальных лиц. Те, кого он выдергивал из толпы, сразу же отправлялись в лазарет. Одним из них был Йонас. Жизнь или смерть, случайность судьбы.

В устроенном на площади лазарете Ала приказывала «больным» лечь в постель. Медсестры вокруг Йонаса суетились, накладывая свежие бинты. Все это походило на сон. Может быть, он уже умер? Но тут на пороге появился немецкий солдат, и Йонас понял, что он по-прежнему находится в гетто. Пока немец не ушел, Йонас лежал тихо, съежившись под одеялом. Наконец раздался сигнал, что все чисто. Двери временной клиники закрылись. Затем подъехали машины «Скорой помощи», чтобы забрать их в стационарную больницу.

Но это было еще не все. Гарантий безопасности в клинике — особенно в клинике — не было никаких. У двери хладнокровные немцы и их безжалостные подручные-украинцы придирчиво проверяли пациентов. Человек, лежащий рядом с Йонасом, выглядел, по их мнению, недостаточно больным. На таких, как он, сразу обрушивался приклад винтовки, и Йонас слышал страшные крики, когда человека поволокли к погрузочной платформе. Ала и Нахум в ужасе наблюдали за этим. Она приказала своим медсестрам сделать все, но не допустить, чтобы они потеряли хотя бы еще одного человека. Мы сломаем им ноги, если они будут выглядеть здоровыми. Объясните им это. Все ради того, чтобы убедить немцев[179]. В клинике раздавались и непритворные крики боли, но Ала не могла потратить несколько последних драгоценных доз успокоительного. Оно было нужно для детей. На ее тонкой фигуре развевался довольно просторный белый халат, и не единожды Ала делала что-то смелое и отчаянное. Именно для таких случаев она приберегала успокоительное. Шумным и напуганным детям, не способным симулировать болезнь, помогали заснуть, чтобы спасти их, поскольку охрана