болтая, Але, Ракель и Ирене — если не считать их личных трагедий — повезло, повезло остаться в живых. Еве тем страшным летом посчастливилось меньше.

«В тот, казалось бы, чудесный теплый день, — вспоминала позднее Ирена, — орды вооруженных до зубов немецких солдат оцепили «маленькое гетто», где работала Ева[208]. Она вместе с сиротами оказалась в ловушке среди перекрытых улиц. Ирена, едва услышав об этом, собрала людей для спасательной операции, готовая рискнуть чем угодно и придумать самый дерзкий план, но спасти Еву и детей от депортации. У нее в распоряжении была даже и не нужная пока на Умшлагплац машина «Скорой помощи». Пока Ирена искала Еву по всему гетто, руки ее дрожали. Может быть, им снова удастся уловка с Умшлагплац. Может быть, она сможет убедить охранников, что Ева слишком слаба, чтобы ехать. Или они ее где-нибудь спрячут, ведь они уже столько раз проделывали это с детьми. У Ирены не было четкого плана, но у нее была миссия. Пользуясь повязкой эпидемиологического контроля, она спорила с охранниками, убеждая их, что она уполномочена провести здесь срочные медицинские процедуры. Лишь бы найти Еву. Когда им отрезали один путь, они в спешке стали искать другой, делая все, чтобы добраться до закрытых улиц.

За шлагбаумами лаяли собаки и слышались выстрелы. Кто-то выкрикивал приказы. Раздался крик. И вновь пугающая тишина. Один молодой охранник, казалось, начал колебаться, когда Ирена умоляла их пропустить, но, поразмыслив, решил все же этого не делать. Везде им было отказано во входе в заблокированный на время Aktion квартал. Позднее, в тот жаркий августовский день, затерявшуюся в толпе Еву Рехтман затолкали на Умшлагплац в вагон для перевозки скота, двери которого накрепко связали проволокой. В отличие от Регины, ей не удалось в последний момент выбраться через окошко. Ева Рехтман погибла в августе в Треблинке в одной из тех облицованных белым кафелем «душевых».

Ирену преследовали ночные кошмары. Они становились все страшнее, и она, просыпаясь, чувствовала себя разбитой. В этих снах всегда было одно и то же ощущение ужаса и беспомощности. Но Ирена слышала и кое-что еще, слабый лучик света среди этих бесконечных пыток: голос ее подруги Евы, говоривший с ней вновь, «ласковый, тихий и успокаивающий»[209].

Все, что было до этого — работа с подпольными сетями, контрабанда, секретность, — стало ничем по сравнению с размахом потерь и творящихся преступлений. Более того, в середине августа депортации, как выяснилось впоследствии, не достигли еще даже половины своего масштаба. Они будут длиться весь следующий месяц с ужасающей интенсивностью. Ирена будет идти за немцами след в след в ярости и негодовании от неслыханного насилия. «Очень быстро мы поняли, что единственный способ спасти детей — просто брать и вытаскивать их из гетто», — повторяла она с непреклонной, стальной твердостью[210].

Глава девятая

Последняя миля

Варшава, август — сентябрь 1942 года

Тем летом для упорядоченного проведения депортации гетто разделили на отдельные районы, и через три недели после ее начала были расклеены листовки, приказывающие всем жильцам района, включающего улицу Электоральную и Лешно, покинуть свои дома и прийти на перекличку утром 14 августа 1942 года.

К этому дню в Треблинку на смерть было отправлено 190 000 человек. В гетто больше не было уличных рынков, лишь тонкий ручеек провизии проникал в него через подпольные каналы. Многие голодали неделями, и кто-то даже по собственной воле отправлялся на платформу по одной простой причине: немцы изменили стратегию, пообещав «добровольцам» большие пайки с хлебом и мармеладом.

«И что, если на востоке нас ждет смерть?» — спрашивали семьи. В гетто смерть их ждала определенно — от голода. Часто они были настроены остаться вместе любой ценой. Сестры-близнецы еврейского актера, которого Ала и Нахум спасли на Умшлагплац, Ракель и Сара, были среди тех, кто решился идти на платформу добровольно. Йонас и его жена Диана умоляли их передумать. Ала уже спасла одну из сестер от смерти. Но это лишь усилило их страх и решительность. «Они не могли представить, как будут жить друг без друга», — позднее говорил Йонас[211]. Если им суждено погибнуть, то погибнут они как сестры. На Умшлагплац потрясенные свидетели из Сопротивления рассказывали об очередях из сотен добровольцев, терпеливо ожидающих погрузки. Они ждали целыми днями, окруженные вооруженной охраной. Людей было очень много: по сообщению очевидцев, «поезда, отправляющиеся теперь дважды в день с 12 000 человек в каждом, не могли их вместить»[212]. Почти все они были убиты в Треблинке, включая Ракель и Сару.

Другие предпочитали скрываться во время облав в подвалах и на чердаках. Даже те, кто имел разрешение на работу или документы юденрата, старались не рисковать быть замеченными, когда квартал опустел. Еврейским полицейским приказывали каждому доставлять по семь человек ежедневно — либо самим занять в вагоне место недостающих. «Никогда прежде, — вспоминали выжившие, — никто не был столь неумолим в проведении Aktion, как еврейские полицейские»[213].

Среди прочих во время облав на Электоральной улице поймали и десятилетнюю девочку. Катажина Мелох к тому времени уже стала сиротой. Ее отец Максимилиан погиб в 1941 году, когда нацисты оккупировали Белосток. К тому моменту немцы и Советы уже воевали друг с другом. Катажина и ее родители, у которых были советские паспорта, могли бы бежать. Но девочка в июне находилась в летнем лагере, и Ванда не могла уехать без нее. Максимилиана призвали на фронт, где он и погиб, а Катажину вместе с матерью и другими евреями немцы поместили в городское гетто. Посреди ночи Ванда то и дело будет трясти спящую дочь, спрашивая ее: Ты помнишь? Девочка знала ответ наизусть: Улица Электоральная, 12. Это был адрес семьи ее матери в Варшаве. Ты должна будешь найти дорогу туда, если со мной что-то случится. Если останешься одна, вспомни о своем дяде.

И однажды это случилось. Ванда видела, как меняется Белосток, и ей не нравились эти перемены. Советы теперь были врагом Германии, и немцы активно разыскивали коммунистов. Наконец они пришли и за Вандой. «Коммунистка», — сказал гестаповец, тряся ее паспорт[214]. И затем, дочитав до конца: «А, ну и конечно, еврейка!» Ванда умоляла его оставить их в покое. Ей было плевать на политику, она всего лишь хотела спасти свою дочь. «Я обычная мать, поймите», — умоляла она его. Но гестаповец приказал посадить ее в коляску мотоцикла, и больше Ванду не видел никто. Катажину забрали