Каждый день он просыпался совершенно счастливым, недоумевая, как же так вышло, что Танюша – с ее дивными васильковыми глазами, с ее улыбкой, с ее белокурыми локонами и ногами антилопы, выбрала его – такого заурядного и непримечательного. До него, конечно, доходили слухи, что, прежде чем сделать свой выбор, Танечка крутила романы с несколькими парнями с соседнего потока. Но ее дрожащее тело, потупленные глаза и робкие слова: «Ты у меня первый» – развеяли все сомнения. Танюша из просто любимой девушки превратилась в богиню!

Матвей бы очень удивился, услышь он тогда, что многие давно в Барановой разочаровались. Глаза, казавшиеся ему бездонными, другие считали злыми, улыбку ее называли хитренькой, а локоны – пергидрольными. Довольно быстро с пьедестала всеобщего обожания Таня Баранова опустилась на самую низшую ступеньку той лестницы, куда обычно ставят пустышек, озабоченных лишь материальными ценностями, а не широтой человеческой души.

Но ничего этого Матвей не замечал. Он был счастлив, что кольцо воздыхателей вокруг любимой ослабело и он мог, ни о чем не волнуясь и не переживая, владеть ею безраздельно.

Через полгода после начала романа, аккурат перед получением диплома, молодые люди поженились. А еще через полгода в трехкомнатную, но малогабаритную трешку Куницыных перебралась новая рязанская родственница. Сначала тещу Матвея просто устроили в хорошую столичную клинику, причем диагноз был непонятен даже Александру Евгеньевичу. Но Танечка пела Матвею песни о своих безграничных переживаниях за здоровье любимой мамочки, которая никак не могла оправиться от депрессии после ухода папаши-козла. Это через много лет Матвей начнет догадываться, что Танин папа, скорее всего, не ушел, а просто сбежал, вырвался от жены и дочери, и ни один нормальный человек не должен его винить в этом поступке. А тогда он переживал вместе с Танечкой. Ее любимая мамочка провела три недели на полном довольствии в отдельной палате клиники нервных болезней, а потом отправилась в шикарный санаторий в сосновом бору на берегу Волги, куда ее, естественно, устроил Александр Евгень– евич. Путевку оплатил тоже он, не услышав от Марины Петровны ни слова упрека в том, что за всю жизнь он и пальцем о палец не ударил, чтобы достать подобную путевку для нее. Только глаза жены погрустнели, и ее гортанный смех стал звучать в доме гораздо реже. А гитара, на которой она так любила играть по вечерам без всякого повода, навсегда повисла на стенном гвозде…

Когда пришло время мамаше Барановой, раздобревшей и разрумянившейся на казенных харчах, ехать домой, слегла Танечка. Она рыдала целыми днями и причитала о том, что она – никудышная дочь, бросившая родную мать, свою кровиночку, на произвол судьбы. Матвей переживал страшно. Ему почему-то не приходило в голову, что беспокойство за маму не удержало жену от перевода из Рязани в Москву. Он был влюблен, а потому слеп, глух и не способен рассуждать логически. Он спал с лица, похудел, а услышав от любимой, что той, наверное, придется уехать с дорогой мамочкой в Рязань, попросту впал в отчаяние.

Куницыны-старшие, вместо того чтобы проявить твердость характера и сказать: «Пусть едет», пошли на поводу умоляющих, больных глаз Матвея.

Тещу пригласили перебраться в Москву насовсем.

То, что решение это было не просто неправильным, а чудовищным, стало понятно уже через несколько недель. Арина Ивановна чувствовала себя в квартире Куницыных не просто как дома, а именно дома. Причем ко всем остальным относилась так, будто те у нее в гостях. Марине Петровне она объявила, что не надо пытаться стать хорошей хозяйкой, если к сорока пяти ею стать не удалось. Пища у Марины Петровны была пережарена и пересолена, кровати заправлены неаккуратно, в шкафах, которые Арина Ивановна без стеснения проинспектировала, царил бедлам, а ковры воняли кошачьей мочой, хотя котов в доме никогда не было. Рубашки Александра Евгеньевича были безвкусны, а платья его жены старомодны. Это со знанием дела говорила женщина, ходившая даже в магазин в сатиновом халате в цветочек и повязывавшая узел из жидких, бесцветных, не знавших краски волос косынкой ядовито-желтого цвета.

Больше всего Арина Ивановна любила разговаривать по телефону. Вернее, не разговаривать, а подходить к нему, чтобы объявить звонившим, что у ее новых родственников есть дела поважнее общения с друзьями, родными, пациентами и даже начальством.

Марина Петровна стала похожа на призрак, у Александра Евгеньевича углубились морщины на лбу и пролегли черные тени под глазами. При этом молодая чета Куницыных сохраняла полнейший нейтралитет. Танечка упивалась воссоединением с мамочкой, Матвей – близостью с Танечкой.

– Что он в ней нашел, что? – плакала Марина Петровна в спальне, вжимая голову в подушку, чтобы не слышать доносившихся из-за стены стонов.

– Ночная кукушка… – вздыхал Александр Евгеньевич.

А Арина Ивановна ругалась:

– Плохо вас слышно, молодежь! Так и внуков не дождесси! А вас, – Арина Ивановна тыкала в сватью указательным пальцем, – с муженьком вашим ваще никогда не слыхать. Ясно теперь, почему у вас один-то сыночек. У меня-то, кроме Таньки, еще полно спиногрызов могло бы народиться. Я ж из абортария не вылезала.

Такая бестактность, смешанная с бесстыдством, довела Марину Петровну до приступа гипертонии. Александр Евгеньевич принял тяжелое решение о размене. Конечно, не хотелось переезжать с насиженного места, да еще и в однокомнатную квартиру. Но не прогонять же в «однушку» молодежь, им еще детей воспитывать.

Но воспитывать своих детей, даже в «двушке», Танечка, которая как раз к тому времени объявила себя беременной, не собиралась. Она снова лежала в кровати с холодным полотенцем на «раскалывающейся» голове и трагически шептала:

– Что же это будет? Что же это будет?

– Что, милая, что? – беспокоился Матвей.

– Ты, я, мамочка и малыш в двух комнатах – это понятно. Но ведь мы не собираемся останавливаться. Будут же еще детки, правда? Как же мы все поместимся?

– В тесноте – да не в обиде. – Матвея квартирный вопрос если и смущал, то лишь тем, что родители собирались переехать в однокомнатную.

– Еще в какой обиде! Люди начинают ворчать друг на друга, ругаться, браки рушатся, а я не хочу! – Танечка заламывала руки и начинала рыдать, хватаясь за живот, как за самый весомый из существующих аргументов.

Ругаться с женой Матвею не хотелось ни сейчас, ни потом. Он предлагал выход из положения:

– Твоя мама может продать дом в Рязани, тогда переедем в «трешку».

– Дом? Продать дом моего детства? – Танечка хватала ртом воздух, как выброшенный на сушу налим. – Там же моя любимая яблоня, и кусты малины, и речка, и вообще – ты совершенно не думаешь о будущем!

– Почему? – Матвею казалось, что только о нем он и думает.

– Потому что, если продать дом, нашим детям негде будет проводить лето.

– У моих родителей есть дача.

– Дача! – Танечка надувала губы и презрительно щурила глаза. – Шесть соток, цветничок и гамак. Ни огорода, ни ягод, ни фруктовых деревьев! То ли дело у нас: и яблочки свои, и речка в двух шагах, и воздух чистый…