дать знак не среднему, но особому читателю: смотри, здесь сокрыто нечто очень важное.

Игорь Бэлза в уже упомянутой статье «В поисках Беатриче» пишет: «Думается, что проблема мировоззрения Данте сильно усложнена теми формулами, которыми он сознательно прикрывал все „сокрытое под странными стихами“, подобно тому как „дамой-ширмой“ он прикрывал свою великую любовь к Беатриче».

Но что так остро нуждалось в маскировке и все же должно быть высказано? Навряд ли поэт стал бы зашифровывать свой грех плотских отношений с Беатриче. Не тот масштаб. Хотя средневековое неприятие прелюбодеяния могло принести любовникам массу неприятностей. Вспомним тех же Франческу и Паоло.

Вернемся к тексту «Новой жизни»:

«Имя этой дамы было Джованна; и за ее красоту, как полагают люди, она получила имя Примавера; и так звали ее. Я видел, как вслед за нею приближается чудотворная Беатриче. Так прошли эти дамы одна за другой, и показалось мне, что Амор снова заговорил в моем сердце и произнес:

„Первая зовется Примавера лишь благодаря сегодняшнему ее появлению; я вдохновил того, кто дал ей имя Примавера, так ее назвать, ибо она придет первой в день, когда Беатриче предстанет своему верному после его видения. И если ты хочешь проникнуть в смысл первого ее имени, оно обозначает равно: ‘Она придет первой’, так как происходит от имени того Джованни, который предшествовал свету истины, говоря: ‘Ego vox clamantis in deserto: parate viam Domini’.“»

«Тот» Джованни — некто иной, как Иоанн Креститель. И латинская цитата являет собой фрагмент Евангелия от Марка (1: 3): «Глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Ему», повествует о том же персонаже. Что же получается дальше? Если Джованна — предтеча, то Беатриче — без вариантов — женский вариант Спасителя. Страшная ересь, почти богохульство, за которое можно было сильно поплатиться.

Но очень трудно заподозрить в богохульстве Данте, того человека, который уходил жить в францисканский монастырь и, возможно, даже принадлежал к терциариям и был монахом в миру.

Терциарии (в переводе «третьи» после мужской и женской ветви францисканцев) — это католический орден, объединяющий людей, желающих принять на себя обеты и жить в соответствии с духовностью данного ордена с соблюдением специального устава, но не покидать мир и даже состоять в браке.

При всей своей настроенности на политическую карьеру, Данте точно не был циником. Стало быть, имела место какая-то религиозная метафора, прекрасная, с точки зрения поэта, но вовсе (повторимся) не богохульство. Это попытка наложить друг на друга две несочетаемые парадигмы: языческую античную и христианскую. Вспомним: именно «античный» Вергилий является первым проводником и как бы духовным наставником Данте в аду…

Где же искать эту точку стыковки? Конечно же в любви. Христианское «Бог есть любовь» совмещалось с понятием языческого Амора, что читается в той же «Новой жизни». И даже само название этого произведения вскользь указывает на Новый Завет. Возможно, в следующей цитате и скрывается то, что в эпоху Данте нельзя было высказывать без какой-либо «ширмы»: «И мне казалось, что после этих слов: „Тот, кто пожелает более утонченно вникнуть в суть вещей, увидит, что Беатриче следовало бы назвать Амором благодаря большому сходству со мной“».

Почему же «ересь» Данте и его манипуляции с «ширмами» не привлекли пристального внимания ни его современников, ни последующих поколений дантоведов?

На этот вопрос дал прекрасный ответ русский философ Александр Доброхотов в своей книге «Данте», которая вышла в 1990 году в московском издательстве «Мысль» в серии «Мыслители прошлого»: «Данте как мыслитель — не такая уж бесспорная тема. Его мировоззрение детально изучено и истолковано в бесчисленных научных трудах, его роль в мировой культуре представляется достаточно отчетливо, но когда мы читаем обстоятельную многотомную историю литературы, то узнаем из нескольких абзацев, что у Данте была своя философия, отразившая те или иные тенденции Средневековья, когда же обращаемся к истории философии, то узнаем, что Данте велик как поэт, выразивший идеи философов на языке литературы. Роль иллюстратора средневековой философии не совсем вяжется с тем влиянием, которое Данте оказал на умы последующих столетий. Не теряем ли мы что-то, оставляя Данте без „места“ в истории философии? Во всяком случае, требуется большая точность в постановке основного вопроса нашего исследования — о философии Данте. Данте-философ легко может быть скрыт в тени своего литературного величия или же сведен к идее и источникам предшествующих времен. Чтобы избежать этого, надо очертить сферу поисков».

Продолжим нашу реконструкцию событий жизни Данте и поиск смысловой мотивации его поступков.

* * *

…Все еще пытаясь завершить ненавистный сонет, Алигьери ехал к Гвидо Кавальканти. Лошадь, будто чувствуя метания своего хозяина, постоянно пыталась свернуть не туда, куда нужно.

Навстречу попалась компания подвыпивших ремесленников, они распевали песни. Один что-то крикнул вслед. Данте невольно обернулся и с опаской посмотрел на лошадиный хвост. Ему тут же сделалось неприятно на душе. «Что бы там ни случилось, никто не посмеет срыть жилище потомков доблестного Каччагвиды!» — прошептал он и сжал зубы.

В доме Кавальканти собралось в этот раз особенно много дам. Только Беатриче среди них не было. Данте не решился спросить о ней, чтобы не выдать себя. Зато Джованна-Примавера, увидев его, вся прямо расцвела в ожидании комплиментов.

Он откровенно скучал. Все происходящее — новые канцоны Гвидо, разговоры о высоком — все казалось бессмысленным. Кавальканти подошел к нему с кубком:

— И чем порадует сегодня наша восходящая звезда?

С уст Алигьери чуть было не сорвалось нечто не вполне куртуазное. В этот момент у входа прозвучал знакомый милый голос:

— Простите меня за опоздание. Отцу сильно нездоровилось нынче.

Вне всякой связи в уме у него почему-то завертелись строки, сочиненные еще в отрочестве:

…Мне камни, кажется, кричат: «Умри!»

Его охватило странное чувство, будто сама память смутилась тем далеким воспоминанием. Тут же ощущение стало образом, и все услышали:

Все в памяти смущенной умирает —

Я вижу вас в сиянии зари,

И в этот миг мне Бог любви вещает:

«Беги отсель иль в пламени сгори!»

Лицо мое цвет сердца отражает.

Ищу опоры, потрясен внутри;

И опьяненье трепет порождает.

Мне камни, кажется, кричат: «Умри!»

И чья душа в бесчувствии застыла,

Тот не поймет подавленный мой крик…[42]

Ему рукоплескали, одна из дам даже бросила к его ногам розу.

— Когда ты успел сотворить такое чудо? — подивился Кавальканти. — Еще вчера мы слышали твои жалобные речи о покинувшей тебя музе.

— Музы капризны и непредсказуемы, — отшутился Алигьери, — не далее, как сейчас, она