может, подлинной? Мальчик тогда не уничтожил своего космоса — он остался безмолвно существовать, накрытый, будто игрушечной могильной плитой, плоским камнем и присыпанный землей. Проходя мимо дворика с лимонным деревом, Данте каждый раз невольно замедлял шаги, подавляя в себе желание раскопать холмик и открыть ямку. Что он хотел увидеть или вспомнить? Глаза той мудрой, все понимающей девочки? Или ощутить давнее сладостное ощущение детского всемогущества, чувство Творца, любующегося только что созданным миром?

* * *

В это время Гвидо Кавальканти находился в алькове своей любовницы Джованны, которую многие звали Примаверой. Он считал ее недостаточно утонченной для своего уровня, потому тщательно скрывал эту связь.

Его рука мечтательно бродила по мягким персям благосклонной дамы. Поэт бормотал себе под нос рождающуюся канцону:

— …О вы, благословенные холмы, по вашим склонам нимфы… и ты… о… ты…

— Сегодня купцы венецианские опять приехали, — прервала поток поэзии приземленная возлюбленная.

— Купцы… — поморщился Гвидо, — о, зачем эти купцы?

— Они привезли какое-то особенное серебро, — охотно поведала не слишком интеллектуальная красавица, — узор выкован так тонко, что и паук бы обзавидовался.

— Да, это восхитительно, — согласился Кавальканти. — У меня дома есть один такой кубок…

— А у меня нет даже маленького украшения подобной работы! — Примавера скроила обиженную гримаску.

— У тебя есть муж, дорогая, — ответствовал Гвидо.

— Но ты втрое богаче моего мужа, — не сдавалась возлюбленная, — и потом, дорогой! Я же так рискую, принимая тебя в этом доме!

— Я рискую не меньше.

Поэт понял, что свидание подходит к концу, и начал озираться в поисках одежды. Джованна рассмеялась:

— Ха-ха, и чего же тебе будет? Мой муж не будет драться, он просто отдаст меня под суд. Как будто не знаешь: вся вина падет на меня. Ты — мужчина, к тому же свободный.

— Свободный? О нет, дорогая! Разве можно сохранить свободу, увидев тебя хоть раз?

— Я стала бы еще красивее в платье с серебряным поясом, — напомнила Примавера.

Поэт тяжело вздохнул:

— Ну хорошо, милая.

* * *

…Отчаявшись подобрать рифму, Алигьери отправился бродить по улицам.

Солнце еще не поднялось высоко. Оно ласково румянило серые стены и поблескивало на белых перьях взлетающих голубей, копя силы к дневному зною.

Данте шел по одному из своих любимых переулков. Он наслаждался тишиной и чистотой — сюда никогда не забегали вездесущие свиньи и их визгливо кричащие хозяйки, здесь не торговали ремесленники из многочисленных городских цехов, чьи изделия, расставленные прямо на земле, обычно так мешались под ногами. Цеховой люд в последнее время сильно обнаглел. Пополанам не давали покоя «Священнейшие установления города Болоньи», принятые против тамошней аристократии. Во Флоренции, видимо, всё шло к тому же. Мастеровые без конца жаловались на нобилей, буквально засыпая правителей города доносами и кляузами.

Сегодня в конце переулка что-то явно происходило — из-за поворота слышались крики, сдобренные крепкой бранью. Алигьери замедлил шаги, колеблясь между любопытством и желанием немедленно уйти подальше от источника некуртуазности. Любопытство пересилило. Он повернул за угол и увидел гонфалоньера в сопровождении стражи с ломами и кирками. Тот пытался заставить стражников сломать дом, самый красивый в переулке, стоящий в самом его конце. Блюстители порядка уже несколько раз поднимали свои инструменты и снова опускали их под напором хозяев, вышедших защищать свое жилище. Те выглядели грозно. Хозяин время от времени замахивался кинжалом, его жена, внушительная донна, бросалась на гонфалоньера, пытаясь выцарапать ему глаза. Вокруг столпились заплаканные дети и прочие многочисленные домочадцы.

— Кто вам сказал эту глупость про хвост?! — кричала хозяйка.

— Даже если и так, при чем тут я? — вопрошал глава дома. — Конь оскорбил вашего уважаемого гражданина, пусть он и отвечает. Сломайте конюшню, уж если силу некуда девать, и убирайтесь восвояси. Побойтесь Бога, не лишайте детей крова из-за какого-то дурацкого хвоста!

Гонфалоньер развел руками:

— Сожалею, мессир Тозинги, но хвост стал последней каплей. И без него на вас обижены многие достойные граждане, а тут уж… Сами понимаете, ваш дом должен быть разрушен.

Данте подошел поближе и тихо спросил одного из стражников:

— Что здесь происходит?

— Вчера вечером в этом переулке его жеребец… как это сказать… совершил оскорбительное действие хвостом по лицу мясника Пекоры.

— И всё? — Алигьери еле сдержался от смеха.

— Ничего себе «всё»! — обиделся стражник. — Вы знаете, кто такой Пекора? Он имеет большое влияние в старших цехах, а мессир Тозинги уже не первый раз выказывает ему неуважение и… — Стражник хотел что-то добавить, но прозвучала команда гонфалоньера, и все, снова похватав орудия, побрели к стенам дома.

Данте раздосадованно хмыкнул. Остатки вдохновения бесследно растаяли, словно перистые облачка во время засухи. Придется прочитать старую канцону, авось не все помнят ее наизусть.

Он решил вернуться домой и заняться корреспонденцией, которой накопилось немало. Одни письма касались отцовских дел, в других обсуждалось стихосложение — имя Алигьери-младшего пользовалось все большей известностью среди поэтов.

Однако до кабинета дойти не удалось — наперерез выскочила мачеха и заголосила:

— Дуранте, ты слышал, какой ужас случился у мессира Тозинги?

— Я видел, его дом вроде бы собирались разрушить. Но судя по выражению лица гонфалоньера, мне кажется, там все не так уж драматично.

— Не так уж?! — возмутилась мадонна Лаппа. — Вот придут, не дай Господь, к нам с лопатами, тогда поймешь. Только поздно будет!

Данте скучно пожал плечами:

— Зачем же к нам? Я же не скачу во весь опор по узким переулкам. Моя лошадь любит простор.

Мачеха скорбно кашлянула:

— Не мне учить тебя. Но сейчас начинается война с аристократами и дальше будет только хуже. Род твоего отца довольно захудалый, но все-таки известный. К тому же у нас есть несколько земляных наделов и домов.

— И что же ты предлагаешь?

Мадонна Лаппа просяще посмотрела ему в глаза:

— Займись торговлей. Тех, у кого есть дело или ремесло, — не трогают.

Пасынок хмыкнул:

— Ну и времена. Раньше ремесленник умер бы от счастья, доведись ему вдруг стать нобилем. А теперь наоборот — нобили маскируются под ремесленников. Нет. Торговать я не буду, мне противно это дело. Лучше уж ремесло.

— И чем же ты вздумал заняться? — недоверчиво спросила мачеха. — Пироги печь?

— Не менее полезным, — ответил он с напускной гордостью, — стану аптекарем. В сем деле, говорят, можно обнаружить много философии.

— Да можно просто в цех записаться, зачем микстурки-то разводить? Все так делают, — начала было Лаппа, но потом сдержала себя: — Не смею вмешиваться, ты давно взрослый, поступай, как знаешь.

…Гвидо бродил по Меркато-Веккьо в растрепанных чувствах. Он осмотрел все венецианские пояса. Подобная вещица на талии возлюбленной, несомненно, порадовала бы утонченный вкус поэта, если бы не