Я спросил его, как он считает, кто является лучшим генералом среди австрийцев. «Принц Карл, — ответил Наполеон, — хотя он и совершил массу ошибок. Что касается Шварценберга, то ему нельзя поручать командовать и шестью тысячами солдат».

Затем Наполеон заговорил об осаде Тулона, припомнив, что он взял в плен генерала О’Хара. «Могу сказать, — заявил он, — собственными руками. Я соорудил замаскированную батарею из восьми 24-фунтовых пушек и 4-х мортир, чтобы открыть огонь по форту Мальбоске (думаю, что это был он), который находился в руках англичан. Сооружение батареи было закончено вечером, и я намерен был открыть огонь батареи по форту утром. Пока я давал распоряжения в другой части армии, к батарее пришло несколько депутатов Конвента. В те дни депутаты конвента иногда появлялись в армиях, чтобы руководить их операциями. Эти идиоты приказали батарее открыть огонь, и артиллеристы подчинились их указаниям. Как только я увидел, что батарея преждевременно открыла огонь, я тут же понял, что английский генерал атакует батарею и, весьма вероятно, захватит её, так как ещё не были приняты меры для её поддержки. И действительно О’Хара, увидев, что огонь с этой батареи заставит его войска уйти из Мальбоске, из которого я бы захватил форт, возвышавшийся над гаванью, принял решение атаковать батарею.

Соответственно рано утром он во главе своих войск совершил вылазку и практически захватил батарею и оборонительные рубежи слева, которые я создал (Наполеон в этом месте рассказа набросал на листке бумаги план положения батареи), а оборонительные рубежи справа были заняты неаполитанцами. Пока он был занят тем, что заклёпывал пушки, я выдвинулся вперёд с тремястами или четырьмястами гренадёрами, совершенно незамеченными, через узкий проход, прикрытый оливковыми деревьями, который сообщался с батареей, и открыл по его войскам плотный огонь.

Удивленные англичане поначалу предположили, что неаполитанцы, заняв оборонительные рубежи справа, приняли их за французов и стали кричать, что это неаполитанские канальи открыли огонь по ним (ибо даже в то время ваши войска презирали неаполитанцев). О’Хара выбежал из расположения батареи и бросился к нам навстречу. Когда он бежал, его ранил в руку сержант, а я, стоявший в самом начале узкой тропы, схватил его за мундир и столкнул назад в самую гущу моих солдат, считая, что это полковник, так как на мундире у него была пара эполет. Когда его вели в тыл наших войск, он стал кричать, что он главнокомандующий англичан. Он думал, что наши солдаты собираются покончить с ним, так как в то время существовал ужасный приказ Конвента не давать никакой пощады англичанам. Я подбежал к солдатам и помешал им расправиться с англичанином. Он очень плохо говорил на французском; и так как я понял, что он вообразил, что его собираются убить, то я сделал всё в моих силах, чтобы успокоить его, приказал немедленно забинтовать его рану и оказать посильное внимание. Уже потом он умолял меня дать ему официальную бумагу с отчётом о том, как он был взят в плен, чтобы показать её своему правительству в своё оправдание.

Эти болваны, депутаты Конвента, — продолжал Наполеон, — хотели сначала атаковать и взять штурмом город; но я объяснил им, что город очень сильно защищён и что, атакуя его, мы потеряем много людей; что лучше было бы стать полными хозяевами форта, который господствовал над гаванью, и тогда англичане либо будут взяты в плен, либо будут вынуждены сжечь большую часть флота и на оставшихся кораблях удалиться восвояси. Мой совет был принят; и англичане поняв, что их ждёт, подожгли свои корабли и оставили город. Если бы подул южный ветер, то все они попали бы в плен. Корабли поджёг Сидней Смит, и они бы все сгорели, если бы испанцы вели себя правильно. Это был самый прекрасный фейерверк, который можно было придумать.

Эти неаполитанцы, — продолжал Наполеон, — самые подлые канальи во всем мире. Мюрат погубил меня, когда выступил во главе их против австрийцев. Когда старик Фердинанд услыхал об этом, он расхохотался и на своём жаргоне заявил, что они поступят с Мюратом так же, как поступили с ним раньше, когда Шампонье со своими десятью тысячами французов разогнал сто тысяч неаполитанцев, словно стадо баранов. Я запретил Мюрату что-либо делать: так как после моего возвращения с Эльбы между мною и императором Австрии было достигнуто соглашение, что я отдам ему Италию, а он не присоединится к коалиции против меня. Именно это я ему обещал, и я бы выполнил своё обещание; но этот глупец, несмотря на мои указания оставаться на месте и вести себя тихо, двинулся со своим сбродом в Италию, где он лопнул, словно мыльный пузырь. Император Австрии, узнав об этом, сразу же пришёл к выводу, что Мюрат действовал в соответствии с моим приказом и что я обманул его; и сознавая, что он раньше предавал меня, он предположил, что я не намерен верить ему, и принял решение попытаться сокрушить меня всеми своими силами.

Дважды Мюрат предавал и губил меня. Ранее, когда он бросил меня, и присоединился к союзникам со своими шестьюдесятью тысячами солдат и тем самым вынудил меня оставить в Италии тридцать тысяч своих солдат, когда я так нуждался в них в других местах. В то время его армия была хорошо укомплектована французским офицерским составом. Если бы не это поспешное выступление Мюрата, русские бы отступили, так как они и не думали наступать в том случае, если Австрия откажется присоединиться к коалиции; таким образом Англия бы осталась в одиночестве и с радостью подписала мирное соглашение».

Наполеон подчеркнул, что он всегда хотел заключить мир с Англией. «Пусть ваши министры говорят что хотят, — заявил он, — я же всегда был готов заключить мир. К тому времени, когда скончался Фокс, всё было за то, чтобы осуществить это. Если бы лорд Лодердейл вёл себя искренне с самого начала, мир также был бы заключён. До начала прусской кампании я дал ему понять, что в его интересах убедить своих соотечественников заключить мир, поскольку мне бы хватило двух месяцев, чтобы стать хозяином Пруссии; по той самой причине, хотя Россия и Пруссия, объединившись, могли бы противостоять мне, сама Пруссия в одиночестве была против меня бессильна. Русским, чтобы успеть подойти на помощь Пруссии, требовался трёхмесячный походный марш; и так как я имел разведывательные данные о том, что в план проведения Пруссией военной кампании входит зашита Берлина — вместо отступления из него, чтобы дождаться помощи русских, — то я бы разгромил прусскую армию и взял Берлин до прихода русских, которым потом, когда они остались одни, я бы легко нанёс поражение. Поэтому я советовал лорду Лодердейлу воспользоваться моим предложением мира до того, как Пруссия, которая была вашим лучшим другом на континенте, будет разгромлена. Полагаю, что после этого моего совета лорд Лодердейл вел себя честно: он написал вашим министрам письмо с рекомендацией о мире; но они отвергли предложение о мире, думая, что король Пруссии во главе армии в сто тысяч солдат сможет одержать победу в схватке со мной и что это моё поражение будет означать мою гибель. Вполне возможно. Иногда одно сражение решает все, но иногда какой-нибудь пустяк решает судьбу сражения. Последовавшие события, однако, подтвердили, что я был прав: после Иены Пруссия стала моей. После Тильзита и Эрфурта письмо, содержавшее предложения о мире и подписанное императором Александром и мною, было направлено вашим министрам, но они отказались принять наши предложения».