Далее я поинтересовался, разрешил бы он когда-нибудь восстановление деятельности иезуитов во Франции. «Никогда, — твёрдо заявил Наполеон, — это самое опасное из всех религиозных обществ: оно нанесло больше вреда, чем все остальные общества вместе взятые. Они придерживаются той доктрины, что их генерал является монархом монархов и властителем всего мира; и все должны подчиняться его приказам, как бы они ни противоречили законам и какими бы они ни были порочными. Каждый поступок, каким бы он ни был отвратительным, совершенный ими в соответствии с приказами их генерала в Риме, становится в их глазах достойным поощрения. Нет, нет, я бы никогда не разрешил существования в моих владениях общества, которое подчиняется приказам иностранного генерала в Риме. В действительности я бы не разрешил присутствия во Франции никаких монахов. В стране хватало священников для тех, кто хотел их, и в стране обходились без монастырей, переполненных канальями, которые, ничего не делая, лишь обжирались, молились и совершали преступления».

Я высказал предположение, что следует опасаться, что вскоре священники и иезуиты будут пользоваться большим влиянием во Франции. Наполеон ответил: «Вполне вероятно. Бурбоны — фанатики и охотно вернут в страну и иезуитов, и инквизицию. До моего правления с протестантами обращались так же, как с евреями; они не могли покупать землю — я же поставил их права вровень с правами католиков. Теперь же они будут буквально растоптаны Бурбонами, для которых они, как и все либеральное, всегда будут объектом чрезмерной подозрительности. Император Александр может позволить распахнуть для них двери своей империи, так как он придерживается политики привлечения в свою варварскую страну людей с обширными знаниями, независимо от их принадлежности к той или иной религиозной секте, и более того, в России их едва ли будут встречать с опасением, учитывая различие религий».

5 ноября. В Лонгвуде появился сэр Хадсон Лоу. Я информировал его о том, что хотя Наполеону стало намного лучше, но, с моей точки зрения, если он будет упорствовать в своем нежелании выходить из комнаты и совершать прогулок на свежем воздухе, то довольно скоро может серьёзно заболеть и тогда, по всей вероятности, его существование на острове Святой Елены не затянется более чем на год или два. Сэр Хадсон довольно раздражённым тоном спросил: «А почему он не совершает прогулок?» Я вкратце перечислил губернатору некоторые из им же самим введённых ограничений: среди них — назначение часовых на пост у ворот в сад, в котором Наполеон ранее гулял в шесть часов вечера, когда наступало прохладное время дня. Сейчас же в это время часовые имели приказ никого не выпускать в сад.

Сэр Хадсон возразил мне, заявив, что часовые заступали на этот пост не в шесть часов, а с наступлением захода солнца. Я объяснил его превосходительству, что солнце заходит сразу же после шести часов вечера и, учитывая особенности климатических условий в тропиках, сумерки на острове Святой Елены крайне непродолжительны. Губернатор тут же послал за капитаном Попплтоном и потребовал, чтобы тот ему объяснил, в каких местах на посты назначаются часовые и какие они получают приказы. Капитан Попплтон информировал губернатора, что приказы часовым отдаются устно, и в связи с этим постоянно возникают недоразумения по поводу их толкования.

После разговора с капитаном Попплтоном сэр Хадсон Лоу сказал мне, что он считает весьма странным тот факт, что генерал Бонапарт не совершает прогулок верхом в сопровождении британского офицера. Я высказал предположение, что Наполеон и совершал бы, возможно, такие прогулки, если бы они были хорошо организованы. Например, если бы в тот момент, когда он садится на лошадь, офицера посылали наблюдать за ним на некотором расстоянии, то я уверен, что Наполеон не подал бы вида, хотя прекрасно понимал, чем занимается офицер. Поскольку речь зашла об этом, то я добавил, что сам Наполеон намекнул мне, что будет делать вид, что не замечает того человека, который будет следовать за ним, при условии, что при этом не будет официально объявлено, что за ним идет слежка. Сэр Хадсон ответил, что он подумает об этом предложении, и затем попросил меня дать ему письменное заключение о состоянии здоровья Наполеона; предупредив меня при этом, что, когда я буду писать это заключение, я должен не забывать, что жизнь одного человека не идет ни в какое сравнение с теми бедами, которые он может натворить, если вдруг окажется на свободе; и что я должен помнить, что генерал Бонапарт уже был проклятием для всего мира и явился причиной гибели многих тысяч людей.

7 ноября. Наполеону намного лучше, он почти не жалуется на недомогание.

8 ноября. Наполеон задал мне много вопросов, касающихся анатомии и психологии. Он рассказал, что в течение нескольких дней занимался изучением анатомии, но почувствовал отвращение, вплоть до тошноты, при виде изображенных на макетах вскрытых человеческих тел с их внутренностями и отказался от дальнейших попыток добиться прогресса в познании этой науки. После непродолжительного изложения им его идей о человеческой душе как таковой я затронул тему поведения поляков, служивших в армии Наполеона, которые, как я заметил, были ему очень преданы. «А! — воскликнул император. — Они были очень преданы мне. Нынешний вице-король Польши был со мной во время моих кампаний в Египте. Я сделал его генералом. Большинство моей старой польской гвардии сейчас выступает против политики, проводимой Александром. Поляки — храбрый народ и они — прекрасные солдаты. Во время холодов, которые преобладают в северных странах, польские солдаты более предпочтительны, чем французские».

Я спросил Наполеона, являются ли польские солдаты такими же хорошими, как и французские, в условиях менее сурового климата. «О, нет, нет. В других странах, с менее холодным климатом, французский солдат намного лучше. Комендант Данцига рассказывал мне, что во время суровой зимы, когда термометр показывал восемнадцать градусов мороза, было просто невозможно назначить французских солдат стоять на посту в качестве часовых, в то время как польским солдатам было все нипочём. Понятовский, — продолжал Наполеон, — обладал благородным характером, он был преисполнен чести и мужества. Если бы я добился успеха в русской кампании, то, в соответствии с моим намерением, я бы сделал его королём Польши».

Я спросил Наполеона, что, по его мнению, стало главной причиной неудачи его военной кампании в России. «Холод, преждевременный холод и московский пожар, — ответил Наполеон. — Я опоздал на несколько дней — я изучил данные о погодных условиях за последние пятьдесят лет. Сильнейшие холода никогда не начинались примерно до 20 декабря. Но на этот раз они начались на двадцать дней раньше. Пока я был в Москве, термометр показывал три градуса мороза. Такую погоду французы могли выдержать с легкостью; но, когда мы выступили из Москвы, температура воздуха упала до восемнадцати градусов мороза, и, соответственно, почти все лошади пали. В одну ночь я потерял тридцать тысяч лошадей. Из пятисот единиц артиллерии, которые были в моем распоряжении, мы были вынуждены оставить большую часть. Мы не могли из-за недостатка лошадей вести разведку или выслать передовой отряд на лошадях, чтобы найти дорогу. Солдаты пали духом, доходили до сумасшествия и были близки к состоянию полнейшего смятения. Любой пустяк мог испугать их до крайности. Было достаточно четырёх или пяти вражеских солдат, чтобы привести в ужас целый батальон. Вместо того чтобы держаться вместе, солдаты блуждали поодиночке в поисках огня. Солдаты, когда их посылали в головную походную заставу, вместо того чтобы выполнять свои обязанности, покидали посты и уходили в поисках тепла в домах. Одни бродили вразброд и становились лёгкой добычей для врага. Другие же ложились где попало, засыпали с небольшим кровотечением из ноздрей и уже во сне умирали. В таком положении погибали тысячи. Поляки сумели не потерять всех своих лошадей и сохранить масть своей артиллерии, но французы и солдаты других национальностей более не были похожи на самих себя. Особенно пострадала кавалерия. Не думаю, что из сорока тысяч удалось спасти более трех.