В ответ на моё замечание о том, что вторжение в Испанию оказалось для него весьма неблагоприятной политической акцией, Наполеон ответил: «Если бы правительство, которое я там установил, осталось у власти, то это было бы самой лучшим делом, которое когда-либо случалось в Испании. Я бы возродил испанцев, я бы сделал из них великую нацию. Вместо ничтожного, слабоумного и суеверного рода Бурбонов я бы установил для них новую династию, которая бы ничего не навязывала стране, за исключением добра. Вместо наследственного рода невежд испанцы имели бы монарха, способного возродить нацию. Возможно, что Франции повезло, что моя политика в Испании не увенчалась успехом, поскольку Испания стала бы для Франции могущественным соперником. Я бы ликвидировал суеверие и духовенство, а также упразднил инквизицию и монастыри, прибежище для этих ленивых скотов в монашеских одеяниях. По крайней мере, я бы сделал их священников безобидными существами. Партизаны, которые так храбро сражались против меня, теперь сетуют по поводу своих успехов. Когда я был в последний раз в Париже, я получал письма от Мины и от многих других предводителей испанских партизан, умолявших о моей помощи, чтобы согнать с трона своих монахов».

Затем Наполеон сделал несколько замечаний в адрес губернатора, чьё поведение он противопоставил той открытой и непритворной манере, которая отличала поведение сэра Джорджа Кокбэрна. «Хотя адмирал был суров и груб, — заявил Наполеон, — но он, тем не менее, не был способен на подлые поступки. Он не замышлял чего-либо отвратительного, и поэтому ничего непостижимого и таинственного в его поведении не было. Я никогда не подозревал его в каких-нибудь дурных замыслах. Хотя он мог мне и не нравиться, тем не менее у меня не было оснований презирать его. Будучи тюремщиком, адмирал был добр и человечен, и мы должны быть благодарны ему; поскольку он был нашим хозяином, то у нас были причины быть недовольными им и жаловаться на него. Этот же тюремщик лишает меня всяких стимулов к жизни. Если бы это не было проявлением трусости и если бы от этого ваши министры не получили удовольствие, то я бы избавился от жизни. Я живу ради славы. В том, что я влачу подобное существование, заложено гораздо больше мужества, чем если бы я прекратил его. Этот губернатор ведёт двойную переписку с вашими министрами, подобную той, которой пользуются все ваши послы: одна предназначена для того, чтобы обманывать весь мир в тех случаях, когда их нет-нет да и обязывают опубликовать письма, а другая, когда в письмах сообщается истинное положение, предназначена для них самих».

В свою очередь я высказался в том смысле, что я верю, что послы и другие официальные лица во всех странах пишут два вида докладов, один — для публики, а другой — содержащий вопросы, не подлежащие разглашению.

«Совершенно верно, синьор врач, — подтвердил Наполеон, добродушно взяв моё ухо, — но во всём мире не существует более макиавеллистического кабинета министров, чем ваш. Такова ваша система. Это, а также свобода вашей прессы обязывает ваших министров предоставлять некоторую отчётность о своих делах в распоряжение народа, и поэтому они хотят иметь возможность обманывать публику; но так как для них необходимо знать правду только для себя и только в собственных интересах, то поэтому они ведут двойную переписку; одна — официальная и фальшивая, рассчитанная на то, чтобы, будучи опубликованной, одурачить страну, или на случай, если её затребует парламент; другая же — личная и правдивая — предназначена для строгого хранения, является их личной собственностью и не сдаётся в архив. Действуя таким образом, они ухитряются представлять Джону Буллю все в таком виде, в каком им будет угодно. Эта система обмана не нужна в стране, где отсутствует традиция обнародования официальных документов; если монарх не желает предавать гласности что-либо, то он и не дает никаких объяснений; поэтому нет необходимости приукрашивать отчетность или официальную переписку, чтобы обманывать народ. По этим причинам в ваших документах содержится больше фальсификаций, чем в подобных документах любой другой страны.

10 ноября. Написал заявление сэру Хадсону Лоу, в котором выразил своё мнение о том, что дальнейшее постоянное пребывание Наполеона в четырёх стенах и отсутствие прогулок на свежем воздухе грозит серьёзным заболеванием, которое, по всей вероятности, может оказаться для него фатальным.

12 ноября. Имел продолжительную беседу с Наполеоном, который принимал ванну. Спросил его мнение о Талейране.

«Талейран, — ответил он, — самый подлый из всех биржевых игроков. Он — развращённый человек, предавший все партии и всех людей. Недоверчив и осмотрителен; всегда в душе предатель, но всегда в сговоре с судьбой. Талейран относится к своим врагам так, словно в один прекрасный день они станут его друзьями; и к друзьям — словно им предстоит стать его врагами. Он талантливый человек, но продажен во всём. С ним невозможно что-либо решить, если не подкупить его. Короли Вюртемберга и Баварии столько раз жаловались на его жадность и вымогательство, что я отобрал у него портфель министра; кроме того, я выяснил, что он разгласил некоторым интриганам самую сокровенную тайну, которую я вверил ему одному. В душе он ненавидит Бурбонов. Когда я вернулся с Эльбы, Талейран написал мне из Вены, предлагая свои услуги и предательство по отношению к Бурбонам при условии, что я прощу его и вновь буду к нему благосклонен. Он оспаривал ту часть моей прокламации, в которой я заявлял, что существуют обстоятельства, против которых невозможно устоять. Он с этим не согласился, сославшись на некоторые из них. Но я посчитал, что как раз их и следует исключить, и отказался принять его предложение, так как если бы я кого-то не наказал, то это вызвало бы возмущение».

Я спросил Наполеона, верно ли то, что Талейран советовал ему свергнуть с трона короля Испании, и упомянул, что герцог Ровиго рассказывал мне, что Талейран заявил в его присутствии: «Ваше высочество никогда не будет в безопасности на вашем троне, пока кто-либо из Бурбонов будет сидеть на своём троне». Наполеон ответил: «Это правда, он советовал мне делать все возможное, чтобы нанести вред Бурбонам, которых он ненавидел».

Наполеон показал мне шрамы от двух ран; один из них, над левым коленом, был очень глубоким. Этот шрам он получил во время своей первой кампании в Италии. Рана была настолько серьёзной, что хирурги пребывали в сомнении: нет ли необходимости ампутировать ногу. Наполеон пояснил, что когда он получал ранения, то это всегда держалось в секрете, чтобы не волновать солдат. Другой шрам был на пальце ноги в результате раны, полученной в сражении при Экмюле.

«Во время осады Акры, — продолжал Наполеон, — когда нас обстреливал артиллерийским огнём Сидней Смит, снаряд упал к моим ногам. Два солдата, стоявшие рядом, схватили снаряд и, отбросив его, тесно прижались ко мне, один спереди, а другой сбоку, образовав из своих тел защитное прикрытие, чтобы снизить эффективность разрушительного действия снаряда, который взорвался и засыпал нас песком. Мы свалились в воронку, образованную в результате взрыва; один из солдат был ранен. Обеих солдат я произвёл в офицеры. Уже после один из них потерял ногу в сражении под Москвой и командовал в Винсенсе, когда я покинул Париж. Когда русские потребовали от него сдачи Винсенса, он им ответил, что, как только они вернут ему ногу, потерянную под Москвой, он сразу же сдаст крепость. Много раз в моей жизни, — продолжал он, — я был спасён солдатами и офицерами, заслонявшими меня.