Я встречал Мелани у дома ее тети. Я просил водителя отвезти меня туда прямо из аэропорта. Мы вместе шли в наш новый дом. По старой памяти мы проходили мимо старшей школы Овербрук и заскакивали в магазинчик «Шугар Боул», чтобы взять воды со льдом и мягкий крендель, как делали тысячу раз до этого.

Мне нравилось, что Мелани по мне скучала. Даже если меня не было всего пару дней… Когда я приезжал, она вела себя так, будто меня не было несколько месяцев. Она умела заставить парня радоваться тому, что он вернулся домой.

Приехав с северо-запада, я застал их с тетей на кухне за готовкой, как и всегда. В дороге мне бывало так одиноко, будто мое сердце пересыхало от жажды. Ее тетя всегда носила темно-синий хиджаб и очки на самом кончике носа, чтобы следить за кастрюлями. Запах еды утолил мою внутреннюю засуху как долгожданный дождь. Мелани вместо фартука надевала свой передник для рисования (мне всегда это казалось странным, ведь в краске сплошная химия, и ей не место на кухне).

Я посмотрел на Мелани. Что-то было не так. От нее веяло чем-то странным, незнакомым. Из-за моих детских переживаний в нервной системе появился механизм, который работает как ошейник с электрошокером. Когда я чувствую подвох в чьем-то поведении, какой-то рассинхрон в поступках и мыслях, в моем теле словно нарастает сила тока. Я чувствую бзззззз. Похоже на дрожь, только не от холода.

В кухне было жарко, но меня зазнобило.

Мы сели за стол. Поели. Поболтали о соседских собаках. Тетя Мелани бывала в Портленде. Ей не нравилась та часть страны — слишком дождливо. Мелани слишком много смеялась.

Бзззззз.

После ужина мы посмотрели «Поменяться местами». Я знал каждую реплику Эдди Мерфи в том фильме. Он был моим кумиром. Мы с Мелани видели его минимум раз десять, но в тот вечер она смеялась как-то неестественно.

БЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗ.

Ее тетя легла спать. Мы наконец остались одни. Мелани прижалась ко мне. Я очень соскучился. Мы поцеловались. Ее поцелуй ощущался как ловкая попытка скрыть, что она сходила налево.

БЗЗЗЗЗ. БЗЗЗЗЗ. БЗЗЗЗЗ. БЗЗЗЗЗ.

Не представляю, как я это понял и почему всецело доверился своей интуиции. Но я сбросил ее руку, оттолкнул, вскочил и заорал:

— За ИДИОТА меня держишь?

— Ты чего? — воскликнула Мелани.

Но как-то неубедительно.

— Я знаю, что ты сделала. Дурочкой не прикидывайся.

Я пошел ва-банк. Я выложил все фишки на стол. Мне было нечего ей предъявить, но она раскололась сама.

— Прости, — расплакалась она. — Это было всего один раз. Но я его не люблю, прости меня, пожалуйста. Я люблю тебя. Мы были друзьями, а потом… Ты уехал! Я не знала, чем ты там занимаешься. Я скучала. Богом клянусь, я больше не буду!

Что? Я оказался прав? Не может быть. Как так?

Из меня уже выбивали дух. Я почувствовал то же, что в первый день в школе Овербрук, когда мне врезали по башке железным замком: голубая вспышка, а потом — странная параллельная Вселенная, где все, во что ты когда-то верил, не стоит ни гроша: гравитация, причинно-следственная связь, любовь, погода в Южной Калифорнии.

Это невозможно. Я же все делал правильно. Я победил. Я лучше всех. Я обеспечил нас домом. Я месяцами бодался с голодной похотливой стаей кобелей, не разрешая им приводить девчонок в автобус и отель. Я не трогал, не целовал, даже не посмотрел ни на одну другую женщину. Я мчался из аэропорта прямо домой. Мы собирались завести детей и создать семью, которая будет лучше тех, в которых мы выросли. Как ты могла так со мной поступить? Как ты могла поступить так с нами?

Внешне я отчего-то был спокоен, потому что ни одна из этих мыслей не отражала то, что я чувствовал. Мне хотелось разозлиться — когда тебе изменили, положено злиться, но я не ощущал злости.

Мелани плакала на диване, закрыв лицо руками.

Дэн Эйкройд напал на Эдди Мерфи. Эдди молил о пощаде.

А я стоял и ничего не чувствовал. Когда тебе кто-то изменяет, надо что-то делать. Но что? У меня не было никаких эмоций, но я не собирался пасовать, как трус. Не сейчас.

Что люди делают, когда им изменяют? Я знал, что надо уйти и хлопнуть дверью. Еще я знал, что перед этим надо как-то проявить агрессию. Я осмотрелся. Возле камина была такая острая железная штуковина, которой тыкают поленья. Но что мне с этим делать? Тут мне бы очень пригодилась эмоция, которая подсказала бы, что сделать…

Короче, я взял штуку в руки. У дома тети Мелани была прекрасная входная деревянная дверь с сотней маленьких окошек. Я равнодушно посмотрел на рыдающую Мелани, так и не определившись, как именно мне следовало бы психануть. Потом спокойно подошел с железякой к двери и начал по одному бить стекла.

Наверное, я расколотил штук пятнадцать, пока не почувствовал, что наигрался в двадцатилетнего рогоносца. Швырнул железяку на пол — и сам перепугался от грохота. Черт, а вдруг тетя Мелани услышит? — подумал я. — Пойду-ка я, пожалуй.

Мы с Мелани должны были пойти вместе к нам домой, но вместо этого я в одиночестве отправился на Вудкрест.

Мамуля была сыта по горло. Она выставила отца из дома, пока я был на гастролях, в этот раз насовсем. Папуля переехал в апартаменты над офисом ACRAC. Я знал, что она будет дома одна.

Идти было двадцать минут. Мне не верилось, что я только что перебил кучу окон. Я не понимал, откуда это во мне. Было странно ломать вещи из обязательства, а не по воле эмоций. Какое забавное противоречие. Проигрывая эту сцену в уме, я ни с того ни с сего начал хихикать. Вот ты чудак, Уилл. Эта мысль рассмешила меня еще сильнее. Просто животики надорвешь.

Когда я дошел до Вудкрест, мамуля ждала меня на крыльце. Значит, тетя Мелани ей уже звонила — так-то она не любила там сидеть. Ее глаза были полны слез — она надеялась, что со мной все в порядке, но готовилась к худшему. Она знала меня как облупленного.

Увидев ее взгляд, я понял, как хорошо она понимает мою боль. Эта боль больше не была только моей — она стала нашей. И тут словно динамитный заряд взорвал плотину, которая сдерживала реку моего страдания. Я повалился на тротуар в трех метрах от места, где мы прощались, когда я садился в гастрольный автобус.

Мамуля подбежала, обхватила меня руками, а я выл от горя. Дом моего детства безучастно глядел на мою агонию. Я-то уезжал с Вудкрест, чтобы никогда больше не чувствовать этого.

— Как она могла, мама? Почему Господь это допустил?

Мама ничего не сказала, а просто обняла меня. Я был взрослым, и она не могла решить моих проблем. Я чувствовал ее слезы у себя на шее.

Она помогла мне встать и отвела домой.

Разбитое сердце стоило бы причислить к болезням — оно вызывает плачевное состояние не хуже психических заболеваний. Я страдал от такой невыносимой боли, что лучше бы меня пырнули ножом или избили, или выдернули зуб без анестезии.