— Что у вас в классе случилось? — остановила я его на лету.

— У нас?

— Да, у вас. Почему Настька плачет и просит, чтобы папа больше с тобой в школу не ходил?

— А, мам, точно! Я тоже прошу, чтобы он не ходил! — обрадовался Никитос.

— Почему?

— Он мне драться не разрешает! — честно глядя на меня, сообщил Никитос и протянул Настьке свою потерянную футболку, которая вывалилась почему-то из моего шкафа: — На, посморкайся!

— Так, ясно. — Я набрала номер Игоряши. — Игорь, ты дома? Тебя мама сейчас кормить собирается?

— Да, ты откуда знаешь?

— Легко догадаться. Время ужина. Можешь заскочить к нам на минутку, когда поешь?

— Да, Анютка, я сейчас приду! Сейчас!

— Сейчас не надо. У меня кормить тебя нечем. Поешь и приходи.

— Ага, понял.

Игоряша пришел через пятнадцать минут, со свежим порезом на щеке.

— Ты что, брился или ужинал? — спросила я его.

— Брился, — ответил Игоряша, сияющими глазами глядя на меня.

Он всегда, много лет, смотрит на меня глазами сияющими. Но что-то сейчас мне вдруг показалось излишним в этом ярком свете Игоряшиных глаз.

— Сядь, — показала я ему на кресло.

— Ага, — сказал Игоряша и сел на стул. Ровно поставил ноги и сложил руки на коленях, преданно (по умолчанию) глядя на меня. — Настюня, — кивнул он Настьке, маячившей неподалеку, — иди ко мне. — И протянул к ней руку.

Настька как-то неуверенно пошла было к нему, да неожиданно на полпути свернула куда-то вбок.

— Насть? — я вопросительно посмотрела на нее.

— Мне нужно… — запинаясь, проговорила Настька и встала рядом с Никитосом, пытающимся в эту минуту залезть на восемь или девять книжек, сложенных кучкой, чтобы, вероятно, упасть с них. — Тебе помочь? — спросила она брата тоненьким, слишком тоненьким голосом.

Так… Что происходит?

— Что происходит? Люди! А ну-ка — сядьте все! Никитос, да упади уже ты с этих книг, разбей себе всё остальное, тебя положат на месяц на растяжку, и я отдохну, наконец!

— Анютонька, тебе не надо волноваться, ты и так устала в школе, — сказал Игоряша, продолжая сидеть на стуле и умильно на меня смотреть.

— Ты не хочешь снять его с книг? — поинтересовалась я у Игоряши.

— А, хочу, хочу, сейчас… — засуетился Игоряша. — Никитушка, ну-ка…

— Бэ-э-э-э… — ответил ему Никитос, обернувшись. Потерял равновесие и загремел с книг. Удивительно, ничего при этом не разбив. Встал, отряхнулся, хотел убежать к себе в комнату.

— Сядь на диван, — сказала я ему. — Настя, сядь рядом. Никитос, минуту потерпи, ни из чего не стреляй, никуда не лезь. Да?

— Да, — вздохнул Никитос. И снова скорчил Игоряше ужасную рожу. — Бэ-э-э-э…

— Ясно. Игорь, с детьми рядом сядь. И по очереди расскажите мне, что у вас случилось в классе?

Все трое смотрели на меня одинаковыми честными голубыми глазами и по очереди спросили:

— У нас?

— В классе?

— Случилось?

— Да, да, случилось! Почему Настя просит, чтобы ты больше не ходил с Никитой в школу?

— Да, и я прошу! — встрял Никитос. — Не ходи!

— Помолчи!

— Игорь, Настя, что такое?

Настька, набиравшая все это время воздуха для рева, наконец набрала полную грудь и с горьким плачем «Ма-ма-а-а-а-а!» упала лицом на пухлый диванный подлокотник и всласть заплакала.

— Так, одними ясными глазами стало меньше. А вы, суслики? Что молчите? От Никитоса не добьешься, но он, вероятно, не в курсе. У него своя тема. Остаешься ты, Игоряша, как ни крути. Говори при детях, что произошло. Или… — Вдруг какая-то неясная и в то же время очень простая мысль пронеслась у меня в голове. Так, даже не мысль, картинка, что-то очевидное, смешное даже, неловкое, приятное для меня и стыдное для Игоряши… Или наоборот… — Может, ты при детях не хочешь говорить?

— Да, Анюточка, а что говорить-то?

Я посмотрела внимательно в Игоряшины честные глаза. Игоряша врет. Первый раз в жизни мне врет. Или не первый, но я этого не знала. А сейчас знаю. И мне в принципе было бы все равно, если бы речь не шла о детях и о школе, в которой я, извините, теперь работаю. Учителем словесности и по совместительству нравственности, насколько я имею право по жизни ее преподавать, а также классным руководителем у гимназически-коррекционного седьмого «А» класса, как я про себя окрестила своих пока мало любимых и мало понятных мне детей.

— Я тебя таким не знаю. Ладно. Хорошо. Если тебе будет что мне сказать, ты знаешь, где меня найти.

— Ты уходишь? — испуганно спросил Игоряша.

— Игоряша, я иду на кухню готовить детям еду. Тебя мама накормила, или ты будешь есть с нами?

Игоряша с надеждой посмотрел на Настьку. Та, уже власть наплакавшаяся, поджала губы, ужасно долго высмаркивалась в ту самую футболку, потом нарочито громко сказала Никитосу:

— Никитос, тебе помочь с математикой?

— Не, — ответил Никитос, мало понимающий в происходящем. — Лучше дай списать, если ты уже все решила.

— Ага, пойдем! — легко согласилась Настька и подтолкнула Никитоса к детской комнате. — Пап, пока! — махнула она ручкой, нарочно не глядя на Игоряшу.

— Настюша… Анюся… — Растерянный Игоряша пошел было за детьми, потом за мной и теперь топтался между кухней и прихожей.

— У тебя сегодня что на ужин? — спросила я.

— У меня?

— У тебя, у тебя! Что тебе Наталья Викторовна приготовила?

— Мне? Котлеты, кажется… Из индюшки.

— А! А у нас каша из пшенки. И вафли «Артек». Будешь?

— Буду, — охотно закивал Игоряша и неожиданно шагнул ко мне. — Нюся… Я… я никогда никого, кроме тебя… — Он попытался неловко поцеловать меня в ухо.

— Ты что? — Я оттолкнула его, но не очень сильно, чтобы не было обидно. Что-то подсказывало мне в тот вечер быть с домочадцами, чем-то невероятно встревоженными, поосторожнее.

— Ты… моя самая любимая… — прошептал Игоряша, покорно отступив на шажок.

— Руки так на животе не складывай, это раз, — сказала я, расцепив его руки, — ты же не ксендз?

— Не ксендз, — подтвердил Игоряша.

— Ну вот. А два — скажи: а есть еще — не самая любимая, что ли?

Я даже не знаю, почему я это сказала. Это сказала не я, а мое мудрое подсознание, в сотни тысяч раз быстрее обрабатывающее информацию, чем мое обычное, среднее, туповатое рацио, оно же — я, мое сознание. Ведь именно так мы воспринимаем эту иерархию? То, что внутри меня, — умное, загадочное, странное, не поддающееся уговорам, настройке, у которого своя логика и своя жизнь, непонятная мне — это не я, это мое подсознание, что-то живущее внутри меня. Я — его — не знаю. Ужасно. А оно меня — как облупленную.