Так началась их дружба. Сразу. С первого же знакомства. Уже на следующую ночь Анна рыдала, уткнувшись лицом в его теплую домашнюю куртку, выплакивая свое горе, свою беду и страшное одиночество, рассказывала про любимую Мусечку и деда Анисима, про свою пропавшую счастливую жизнь. Он слушал, гладил по головке, утешал и тайком от нее вытирал собственные слезы горячего сочувствия и жалости к этому одинокому страдающему ребенку.

Константин Григорьевич был ученым-историком, доктором наук, профессором, преподавал студентам в университете. Мудрец, масштабная личность, мыслитель, философ, обладавший глубочайшими знаниями и поразительной эрудицией, очень чуткий, тонко чувствующий. Он стал для Анечки самым близким и родным человеком, ее спасителем и наставником, учителем и другом, снова наполнив жизнь девочки смыслом, интересом, новой целью, идеей и радостью бытия. И познакомил с прекрасными людьми, той научной группой, что занималась историческим костюмом и которую он возглавлял.

Когда Анна однажды спросила его, почему он, такой важный человек, живет в коммуналке, он ответил:

– Я за самостоятельность жизни. Когда мой сын женился, я принял решение, что им необходимо уединение и возможность самим строить свою жизнь. Поэтому мы разменяли нашу большую квартиру на отдельную двухкомнатную и вот эти две комнаты, хоть дети и сопротивлялись, и отговаривали меня, – и подмигнул ей: – Но я не стал им признаваться, что хочу не их, а своей полной самостоятельности.

– Но полной… – обвела красноречивым взглядом кухню, заставленную газовыми плитами и кухонными столами Аня, – …самостоятельности здесь?

– Да, здесь. К тому же мое положение в социуме все-таки позволяло мне в те времена иметь некоторые преференции, и мое руководство добилось специального разрешения: в одной из двух моих комнат отгородили угол и устроили там отдельный клозет и душевой закуток.

И Анна, разглядывая его пораженным взглядом, принималась хохотать, ужасно радуясь такому повороту:

– Вы всех обманули, правда?

– Правда, – улыбался он своей мудрой улыбкой.

– Он как-то сразу понял, что я не только спать, но и есть не могу, и принялся подкармливать меня, а чтобы я не додумалась о его истинных мотивах, обличил это в форму нашей общей тайны, заговора, потому что есть ночами вредно для здоровья, – погрузилась Анюта в картины прошлого, улыбаясь воспоминаниям. – Константин Григорьевич резал картошку такими одинаковыми брусочками и жарил ее на специальной старинной чугунной сковородке на сале. И она получалась такая невероятно прекрасная: золотистая, хрустящая сверху и мягкая внутри. Он мелко нарезал стрелки зеленого лука, перемешивал его со сметаной и выкладывал поверх горячей картошки, – она посмотрела на Северова искристым взглядом, признаваясь: – Никогда я не ела такой вкусной картошки. Вот никогда. Сколько ни пыталась сама повторить весь процесс, сколько ни пробовала у других кулинаров и в ресторанах, такой замечательной картошки больше не было в моей жизни. Наверное, она была волшебная.

Аня замолчала, перевела взгляд вперед, на стелющуюся под капот машины дорогу, и продолжила рассказ:

– При расселении Константин Григорьевич выбрал себе квартиру на Васильевском острове. И когда я вернулась жить в квартиру Мусечки и дедушки, то выяснилось, что от меня до его дома всего три остановки или пешком двадцать минут. Я что-нибудь пекла и прибегала к нему вечерами или в выходной, когда могла выкроить время, показывала свои работы, рассказывала про учебу и слушала, слушала, слушала. Константин Григорьевич был поразительным учителем и наставником. Уникальным педагогом. Он очень многому меня научил.

Как-то я застала его растревоженного до невозможности, ужасно расстроенного, испугалась, думала, с ним что-то случилось, заболел. А оказалось, что не с ним, а с вами. Он объяснил, что ваша группа пропала без вести, выполняя какое-то там задание, и командование оповестило родных, видимо решив, что вы все погибли. Константин Григорьевич тряс кулаками и громко возражал невидимому оппоненту: «Не-е-ет, уважаемые, у моего внука не тот характер, не та закваска, чтобы просто так, зазря погибнуть и ребят своих положить на какой-то вашей говенной войне». Я спросила его тогда: если война говенная, то за что тогда воюет Антон? А он ответил: «За все хорошее в этой стране против всего плохого». Идеалист, но самый замечательный идеалист. И отчего-то кажется мне, что он имел основания на этот свой идеализм. Вот так он в вас верил.

Она резко замолчала, отвернулась, глядя в боковое окно на пролетающий мимо пейзаж.

– Когда у Константина Григорьевича обнаружили ту страшную болезнь, я все никак не могла в это поверить, – не повернув головы, продолжила Аня. – А он все посмеивался и успокаивал меня, говорил: «Не кручинься, Анюточка, и не такое побеждали…»

У нее перехватило горло, и она замолчала, справляясь с нахлынувшими эмоциями.

Северов, посмотрев на отвернувшуюся к окну девушку, свернул к обочине, остановил машину, включив аварийку, достал бутылку воды из держателя и протянул.

– Спасибо, – приняла она благодарно воду, попила и, возвращая бутылку, посмотрела на Антона, – я была у него в больнице. Он говорил уже с трудом, но продолжал улыбаться, бодрился и успокаивал меня, когда я не смогла сдержать слез, и шутил, что намерен отправиться в специальный рай для ученых, в котором ему откроются все тайны истории человечества, и будет это для него абсолютным счастьем. – Она помолчала. – Было заметно, что ему тяжело говорить, он устал и закрыл глаза. Я начала осторожно подниматься со стула, чтобы не потревожить его и уйти, а он вдруг открыл глаза, посмотрел на меня и сказал странную фразу, я запомнила на всю жизнь: «Анечка, ты Антону потом скажи, чтобы не корил себя, что не смог быть на моих похоронах. Не это важно. – И улыбнулся такой слабой, светлой улыбкой: – Мне, знаешь, Анечка, повезло иметь такого внука. И такую внучку», – и пожал мне руку. Еле-еле, насколько у него еще хватило сил, но пожал. А через несколько часов он умер.

Северов смотрел, смотрел в эти ее зеленые глаза, наполненные слезами, остановившимся взглядом, и желваки ходили у него на скулах, и вдруг распахнул дверь, выскочил из машины и прошел вперед пару шагов по обочине.

Аня не кинулась за ним, смотрела через лобовое стекло, как он стоит чуть склонив голову, зажимая двумя пальцами глаза, справляясь с нахлынувшими чувствами, смотрела и, потихоньку отпуская печаль и сердечную тихую скорбь, только сейчас в полной мере осознала, что тогда сказал ей Константин Григорьевич.

И неожиданно заспешила, зашарила рукой, нащупывая ручку, непривычно расположенную в этой необыкновенной машине, нашла, открыла дверцу, спрыгнула с высокого порожка, торопливо подошла к мужчине, замершему на месте, положила ладошку на его руку и попыталась приободрить:

– Я тогда совершенно не поняла, почему он мне это сказал. Как я могу вам что-то передать? Каким образом? Я вас не знаю и понятия не имею, где можно вас найти. И решила, что это он просто уже заговаривался перед смертью. Но я не могла что-то не сделать для него. Не могла, понимаете? Знала, что он любил гвоздики, посмеивался, когда признавался в этом, говорил, что его испортила советская власть с ее революционной атрибутикой.