и провела ночь в глинобитной хижине на вершине. Проснувшись, Симона обнаружила, что смотрит вниз на море облаков, и побежала вниз по тропинке по камням, которые, когда вышло солнце, нагрелись и обожгли ей ноги через подошвы ее неуместной обуви. Во время другой прогулки она застряла в ущелье и едва сумела выбраться. Позже, в Альпах в 1936 году, де Бовуар в одиночку упала с отвесной скалы, но отделалась царапинами.

Сартр был другим. Он поддавался на уговоры присоединиться к ней во время прогулок, но искренне не понимал, что хорошего в усталости. В «Бытии и ничто» есть чудесное описание подъема в гору за безымянным спутником, которого легко представить как де Бовуар (хотя эта сцена имеет что-то общее со знаменитым восхождением Петрарки на Мон-Ванту). В то время как спутник, похоже, получает удовольствие, Сартр воспринимает усилия как дискомфорт, как нечто, посягающее на его свободу. Он быстро сдается, бросает рюкзак и падает на обочину дороги. Другой человек тоже устал, но находит блаженство в том, чтобы идти дальше, чувствуя на шее отблеск загара и наслаждаясь тем, как трудности пути преодолеваются с каждым шагом. Весь пейзаж представляется им двоим по-разному.

Сартр предпочитал кататься на лыжах, и этот опыт также нашел свое отражение в «Бытии и ничто». Идти по снежному полю — тяжелый труд, отмечал он, но кататься на лыжах — наслаждение. Сам снег, выражаясь феноменологически, меняется прямо под ногами; вместо того чтобы оставаться вязким и цепким, он становится твердым и гладким. Он несет вас вверх, а вы скользите по нему плавно, легко, как ноты джазовой песни из «Тошноты». Сартр добавил, что ему интересно было бы прокатиться на водных лыжах — новом изобретении, о котором он слышал, но не пробовал. Если на снегу остаются следы от лыж, то на воде — ничего. Это было самое чистое удовольствие, которое Сартр мог себе представить.

Его мечтой была жизнь, не обремененная ничем. Имущество, так восхищавшее Бовуар, приводило Сартра в ужас. Он тоже любил путешествовать, но ничего не хранил после поездок. Книги отдавал после прочтения. Единственными вещами, которые всегда держал при себе, были его трубка и ручка, но даже к ним он старался не привязываться. Сартр постоянно терял их и писал так об этом: «Они изгнанники в моих руках».

С людьми он был щедр до одержимости. Раздавал деньги так же быстро, как они появлялись, лишь бы избавиться от них, как от гранаты без чеки. Если он тратил деньги сам, то предпочитал пускать их не на вещи, а «на вечерний отдых: пойти в какой-нибудь танцевальный зал, крупно потратиться, везде ездить на такси и т. д. и т. п. — короче говоря, на месте денег не должно остаться ничего, кроме воспоминаний». О его чаевых официантам ходили легенды: он доставал большую пачку денег, которую носил с собой повсюду, и отсчитывал купюры. Сартр был столь же щедр и в писательстве, раздавая эссе, беседы или предисловия всем, кто просил. Даже сло́ва не стоило держать в себе и выкраивать с осторожностью. Бовуар тоже была щедра, но ее открытость оказалась двусторонней: она любила как собирать, так и раздавать. Возможно, в их несовпадающих стилях можно увидеть две стороны феноменологического экзистенциализма: ту, что наблюдает, собирает и перебирает феномены, и ту, что отбрасывает накопившиеся предубеждения в гуссерлевском эпохé, чтобы освободиться.

При всех этих различиях у них было взаимопонимание, которое, казалось, не мог нарушить никто из посторонних. Когда биограф де Бовуар Дейрдре Бэр беседовала с подругами своей героини, одна из них, Колетт Одри, сказала: «Их отношения были нового типа, я никогда не видела ничего подобного. Я не могу описать, каково это — присутствовать при том, как эти двое были вместе. Это было так сильно, что все, кто находился рядом, сожалели, что им это недоступно».

Это были чрезвычайно длительные отношения, продолжавшиеся с 1929 года до смерти Сартра в 1980 году. Пятьдесят лет продолжалась эта «демонстрация экзистенциализма на практике», определяемая двумя принципами — свободой и товариществом. Но, разумеется, их связывали и общие воспоминания, наблюдения и шутки, как и в любом долгом браке. Типичная шутка возникла вскоре после их знакомства: посещая зоопарк, они наблюдали за чрезвычайно толстым морским слоном, который вздыхал и возводил глаза к небу, словно в мольбе, пока смотритель набивал его рот рыбой. С тех пор каждый раз, когда Сартр выглядел хмурым, Бовуар напоминала ему о морском слоне. Он закатывал глаза и издавал комичные вздохи, и грустить после этого было уже невозможно.

В более зрелые годы Сартр отдалился от де Бовуар ради работы, но все еще остался для нее постоянной точкой отсчета — человеком, в котором она могла потерять себя, когда ей это было нужно. Симона знала, что у нее есть к этому склонность: так было с Элизабет Ле Койн в школьные годы, она пыталась сделать это с Мерло-Понти, но разочаровалась, когда его улыбчивый и ироничный нрав ее оттолкнул. С Сартром она могла легко изобразить потерю себя, не теряя при этом настоящей свободы как женщины или как писателя.

Вот, пожалуй, самый важный элемент: это были писательские отношения. И Бовуар, и Сартр до одержимости нравилось общение. Они вели дневники, писали письма; рассказывали друг другу каждую деталь своих дней. Невозможно даже подумать о том количестве написанных и произнесенных ими на протяжении половины XX века слов. Сартр всегда был первым, кто читал работы Бовуар, человеком, чьей критике она доверяла и кто подталкивал ее писать больше. Если он ловил ее на лени, то ругал ее: «Но, Кастор, почему ты перестала думать, почему ты не работаешь? Я думал, ты хочешь писать? Ты же не надумала становиться домохозяйкой?»

Эмоциональные драмы возникали и исчезали, но работа оставалась неизменной. Работа! Работа в кафе, работа в путешествиях, работа дома. Когда они оказывались в одном городе, то работали вместе, что бы ни происходило в их жизни. После того, как в 1946 году Сартр переехал в отдельную квартиру (вместе со своей матерью) на улице Бонапарта, 42, Бовуар стала приходить к нему в гости: они сидели бок о бок за двумя столами и работали. В документальном фильме 1967 года, снятом для канадского телевидения, показан этот процесс: оба неустанно курят, стоит тишина, нарушаемая только скрежетом ручек. Де Бовуар пишет, Сартр читает рукопись. Я представляю себе это как своего рода бесконечно зацикленный видеомемориал. Такой можно было бы установить на их общей могиле на кладбище Монпарнас. Жутковато представить, как они пишут там, всю