– Вот, гляди, оно и готово, – приговаривал он, показывая чародейке всю конструкцию. – И ведь как знал, что понадобиться может! Понюхай зелье, понюхай, знай, что я тебя не обманываю. Иголочку зришь? Молодца! Пружинку лицезреешь? Опять же молодца! Сейчас, скляницу заполню…

– М-м-му-у-у-у… – раздалось из-под кляпа, но звучало уже не яростно, а жалобно и умоляюще.

– Не, красавица, и не проси. Нет тебе веры. А мы народ неискушённый, где нам с вами, чародейками, в хитровыворотости тягаться!.. Вот наденешь ошейничек, тогда и поговорим.

– М-м-му-у-мать, – продолжала своё пленница. Она глядела на старого охотника, и взгляд этот ему очень, очень не понравился. Странный взгляд, дикий какой-то. Но… отнюдь не от ненависти. Словно нужно ей чего-то.

– Матушку мою, покойницу, ты не касайся, – с прежней безмятежностью сказал мастер, решив пока проигнорировать взгляд. Поморщился, потрогал щёку, с которой уже успел снять повязку. – И лежи смирно, чего ножками-то сучишь? Оправиться нужно? Потерпи, красавица.

Пленница глазами изобразила отрицание. Она тяжело дышала и странно поёрзывала.

– Что? Матушки моей ты в виду не имела? А чего ж тогда?

– М-м-му-и-ать!

– А-а… в кусты тебе надо. Ну, потерпи, потерпи, ничего. Скоро уж и доделаю. Эх, и молодец же я, запаслив, однако!..

Чародейка почему-то зажмурилась. Мастер даже несколько растерялся – чего она, на самом деле, что ли, боится, что мучить станут и насиловать?

– Послушай, красавица. Мы – охотники, не разбойники, не грабители, не лихие люди. Коль за честь свою девичью опасаешься – не бойся, не тронем. Совсем другое нам от тебя надо; а до прелестей твоих нам дела нет.

– М-м-м-у-м-м…

Голову запрокинула, на горле жилка бьётся, дышит по-прежнему тяжело, ёрзает, ногами двигает, коленками одна о другую трётся… Да что с ней такое?

Ученик косился на пленницу – понятно, парню не нравится. Нет в нём ещё настоящей ненависти к упырям да их подручным. Нет, не то чтобы совсем нет – она у каждого человека, – но от ума идёт. Бывало, высосут упыри даже и самого твоего близкого, кажется, голыми руками рвать их готов – ан как до дела доходит, так и нет ничего, один страх, одна пустота да дрожь в коленках.

К иным настоящая ненависть приходит – с опытом, с годами. Со знанием. А к иным – так и нет. Никогда.

Такие или гибнут, зачастую сами ищут смерти, потому что нельзя с кровососами выходить грудь на грудь без настоящей ненависти, а иные…

А иные – бегут. Уходят.

О таких мастер старался не думать.

Что ж до этого мальчишки – есть задатки, есть. Может научиться.

И тогда, до седых волос дожив, в свою очередь, возьмёт себе ученика.

Ошейник получался на славу. Хорошо, что вараны обученные и смирные, сами бредут себе по дороге, ими и править, считай, не надо, кроме разве что «но-о!» да «тпру-у!».

– Ну, давай, красавица. Застёгиваем… да не дёргайся ты, сказал ведь уже, никто тебя ни душить не станет, ни охальничать. Мы таким не занимаемся, мы упырей истребители, а не бандиты. Вот, теперь и потолковать можно.

Растрёпанная чародейка – округлое милое лицо, спутавшиеся волосы, карие глаза – избавившись от кляпа, против ожиданий мастера, не разразилась бранью, не стала угрожать жуткими карами, отнюдь нет.

Кое-как справилась с тяжёлым дыханием, несколько раз лихорадочно облизнула губы.

– Пить дайте, – странным, напряжённым голосом сказала она, не глядя охотнику в лицо. – А потом мне… э-э-э… по нужде надо. Не бойся, не стану я тебя чарами доставать. Все знают, что у вас не все дома, у тех, кто за вампирами гоняется. И убери, пожалуйста, от моей шеи этот ножичек, у твоего подмастерья руки дрожат, словно он джанга накурился. И вообще… мне нужно… о-ох! – Она резко отвернулась, словно немалым усилием загнав обратно готовые вот-вот вырваться слова.

Слова, которые ей явно не следовало произносить.

«Она точно сама с собой борется», – невольно подумал мастер.

Он нахмурился, но ножичек так и остался у белого горла волшебницы, рядом с надетым ошейником.

– Ты, милая, нам приказы не отдавай, – прежним ласковым голосом сказал старший охотник. – Мы тебя застукали с упырицей. Ничего хуже этого и придумать-то нельзя, большей низости. Зверь убивает, потому что жрать хочет да детёнышей кормить. А упырь – потому что ему убивать нравится. Поэтому, красавица, давай так – напоить я тебя напою и в кусты отпущу, а потом ты мне всё расскажешь. Кто у вас умный такой решил с кровососами якшаться, что это за тварюку красную вы сюда магией притащили, и вообще. Поняла, золотце? А иначе – ты сама знаешь, что мы, охотники, с теми делаем, кто упырям служит.

Судя по заскрипевшим зубам, волшебница знала.

– Ну, давай по порядку. Как тебя звать-то, дорогуша?

– Марион Циммерс.

Мастер вздохнул.

– Брешешь, красавица и даже не прикрываешься ничем. У меня ж все твои колечки-амулетики. Они на имя твоё отзываются, как собачки верные.

– Чепуха, – фыркнула волшебница. – Просто у тебя, борода, магические способности, и немалые. Правда, неразвитые, искалеченные. И от того ты вечно на нас, истинных чародеев, злобишься. Я для того и соврала, чтобы тебя проверить. Ладно, бес с тобой. Корделия Боске, magister magicae и прочее, и прочее, и прочее. Ну, доволен теперь? Ы-ых, да что это такое-то!.. – неожиданно завернула она, закусывая губу и вновь зажмуриваясь. – Прокля-а-атье…

– Э, послушай, что за представление? – несколько взволновался мастер. – У тебя в плече дырка, но небольшая, аккуратная, чистая. Я обработал по всем правилам, и уж поверь, красавица, мне в жизни самых разных ран столько перевязывать пришлось, что любого лекаря за пояс заткну, скажу без лишней скромности. Что прикидываешься-то? Лежи себе спокойно, сказал уже, отпустим тебя скоро, коль всё как есть расскажешь!

– Я… со мной… это не рана… – Волшебница вдруг залилась густым румянцем. – Мне надо… мне очень надо…

– Хорошо, хорошо, понял я уже, тебе в кусты надо, – кивнул мастер. – Свожу. А ты поведай мне, мамзель Корделия, как ты, магистр магии, дошла до жизни такой.

Та попыталась было фыркнуть презрительно, однако эффект получился совсем иной. Какой-то комический полустон-полувыход. Корделия старательно пыталась не очень-то шевелить шеей.

– Воды-то хоть дашь? Обещал ведь. – Она глядела на него с жадностью, и это была отнюдь не жажда. Розовый язычок вновь прошёлся по полураскрытым губам.

– Воды дам.

Она забулькала поднесённой к губам фляжкой.

– Руки развяжи мне, добрый человек. До ветру сходить надо. Пожалуйста. А потом, если хочешь… ой, нет, этого я не говорила, не говорила!

– Да ты вообще ничего пока не говоришь, ерунду какую-то несёшь, да и только. И «добрый человек» с такой гримасой выговаривается, что ночью приснится такая – так и не проснуться можно.