Несколько позже, правда, Траян пусть и с неохотой, но всё-таки позволяет Плинию санкционировать открытие кассы взаимопомощи в городе Амис, который как «свободный и союзный управляется собственными законами», разрешающими это сделать, — однако лишь при условии, что «они станут употреблять подобные сборы не на смуты и недозволенные союзы, а на поддержку бедняков». И следом особо указывает на исключительный характер этого разрешения: «В остальных городах, подчиненных нашему праву, такие учреждения следует запрещать» (X.93–94). Траяна, как видим, беспокоил риск политического заговора. Он служил оправданием последовательного и плотного контроля любых поползновений к общественной деятельности на местах.

Измена, она же преступление против величия (maiestas), как мы видели, трактовалась гораздо шире, нежели просто насильственные действия, направленные против государства, или покушение на их совершение. В эту категорию включались также и любые слова или поступки, которые могли хоть как-то оскорбить или просто задеть самолюбие императора. У нас, однако, имеются отдельные примеры того, как люди не боялись высмеивать государей. Это и анекдоты с прямыми намеками на незаконнорожденность Августа (Макробий, Сатурналии, II.4.20), и скабрезная история о том, как Гай Юлий Цезарь в молодые годы состоял в любовных связях с мужчинами (Светоний, Божественный Юлий, 49). А вот и история о том, как Веспасиан объяснял сыну Титу, зачем он обложил налогами кувшины для мочи, которые ставились на улицах изготовителями шерсти. Именно тогда он сказал бессмертные слова: «Деньги не пахнут» (Светоний, Божественный Веспасиан, 23.3). Но дальше подобных подначек шутки в адрес императоров не заходили, а сами эти подначки служили придворным авторам лишним поводом подчеркнуть милостивый и незлобивый характер императора, терпеливо сносящего подобную фронду. Но сверх того эти же анекдоты высвечивают, сколь важную роль в обыденной жизни римлян играли сплетни и слухи. Ведь простой народ по большей части был безграмотен и полагался на изустные источники информации.

Особую популярность в пору хлебного дефицита обретали слухи о том, кто из богатых и где именно тайком хранит запасы продовольствия. Причем часть этих слухов могла в какой-то мере и соответствовать действительности: почему бы состоятельным гражданам и не запастись провиантом на случай очередных перебоев с поставками, если есть такая возможность? Но зачем голодающая беднота подобными россказнями сыпала себе соль на раны? Возможно, в расчете использовать слухи в качестве инструмента давления на сильных мира сего, чтобы заставить их выделить часть запасов из своих закромов на раздачу голодающему населению. Слухи множились «здесь и сейчас», в ситуациях на грани жизни и смерти. Во время Великого пожара римляне метались по городу с вопросами: «где горит?», «из-за чего?», «кто поджег?». И совсем другими вопросами будут впоследствии задним числом задаваться элитные историки, озабоченные в первую очередь размером ущерба казенному имуществу (см.: Кассий Дион, Римская история, LXII.16–18). Простым людям хотелось выяснить, кто именно повинен в пожаре, и установить причины бедствия. Люди также желали точно понимать, откуда и в какую сторону распространяется пламя, куда бежать. Что до молвы о причинах пожара, мы теперь уже никогда не узнаем версий, популярных в народе; думается, ими делились шепотом: на страницы официальных исторических хроник они точно не попали.

Большую популярность имели сплетни про императоров. Эта информация распространялась стремительно: августейшие особы занимали центральное место в политической жизни Рима. Как правило, сплетни были довольно безобидны, зато они позволяли рассуждать о разных версиях известных событий и развивать наиболее правдоподобные из них. Возможно, байки об императорах служили для того, чтобы «прощупать» собеседника, найти с ним точки соприкосновения и ощутить душевную близость вследствие разделяемого рассказчиком и слушателем мнения, насколько страшный изверг получил над ними неограниченную власть. Имели хождение истории, чрезвычайно преувеличивающие пороки и дурные качества правителей; эта часть фольклора полностью шла вразрез с официальным образом императора. Впрочем, со временем некоторые из этих сплетен попадали на страницы летописей вполне «официальных» историков — Тацита и Светония. У них мы и находим «откровения» о самодурстве и жестокости Калигулы, безумии Нерона и паранойе Домициана.

Главная проблема с подобными байками, вполне «тянувшими» на обвинение в измене при жизни очерняемых императоров, заключалась в невозможности отследить их источники и пути распространения имевшимися в распоряжении режима силами охраны правопорядка. В тех же «Делах языческих мучеников», о происхождении которых рассказано в предыдущей главе, имеется стенограмма допроса лично императором Коммодом некоего Аппиана, подозреваемого в распространении слухов о том, что императорская казна пополняется за счет спекуляции зерном:

Аппиан: Нашу пшеницу отправляют в другие города и наживаются, продавая в четыре раза дороже [закупочной] цены.

Коммод: И кому идут все эти деньги?

Аппиан: Самому императору, говорят, от этого выгода.

Коммод: Ты уверен?

Аппиан: Нет, но нам так рассказывали.

Коммод: Ты не смел распространять слухов, не будучи уверен. Палач, казнить его!

Осужденного уводят, но он успевает обратиться к явно сочувствующей публике.

Аппиан: Вам что, нечего сказать в мое оправдание, даже когда меня влекут на казнь?

Публика: Кому мы можем сказать, если некому на слушать?

Тут император останавливает стражников и еще раз подзывает Аппиана к себе.

Коммод: Теперь ты хоть понял, с кем говоришь?

Аппиан: Да, понял, с тираном.

Коммод: Нет, с императором!

Аппиан: Отец твой Марк Аврелий был хорошим императором, ибо славился мудростью, рачительностью и добронравием. А ты обладаешь ровно противоположными качествами — деспотичностью, криводушием и жестокосердием.

Занимательно, но едва ли подобные словесные дуэли были тогда в ходу, и уж тем более они не являлись нормой. Да и не может отдельный пример столь отчаянного фрондерства служить опровержением тезиса о том, что критика императора выражалась на практике главным образом в распространении слухов.

Но императоры действительно делали всё возможное для того, чтобы знать, что о них говорят, и даже рассылали с этой целью агентов и шпионов в провинции. В частности, Аммиан Марцеллин описывает, как «один имперский агент в Испании, будучи приглашен на пир» к местной знати, превратно «злостно истолковал» ритуальный возглас слуг, с наступлением темноты внесших свечи: «Да победим!» — Так принято было в тех местах всякий раз отдавать дань должного победе света над тьмой, но агент счел возможным расценить эту дежурную фразу как сигнал к восстанию против императора (Римская история, XVI.8.9). Понятно, что двигало им желание выслужиться перед императором, предъявив «результаты» своей работы в виде «раскрытого заговора», но сам факт, что представленная тайным агентом версия и интерпретация событий была принята, указывает, насколько чувствительными и подозрительными бывали императоры, в результате чего, надо полагать, было истреблено далеко не одно знатное семейство. Помимо сбора агентурных данных, в Риме, судя по рассказам, широко использовались и провокации против простодушных граждан: «Подсел к тебе воин в гражданском обличье и давай ругать цезаря, после этого ты, как бы получив от него в залог доверия то, что он первым начал поносить, говоришь и сам всё что думаешь, после этого тебя связывают и уводят» (Эпиктет, Беседы, IV.13.1–5).