Лично Pontifex Maximus отвечал и за выбор юных дев для посвящения в жрицы Весты, богини-покровительницы жертвенного и семейного очага. Призванные служить олицетворением чистоты и укреплять в римлянах дух благочестия, весталки могли принимать гостей в дневное время, но под покровом ночи никто не смел ступать за порог их храма. Весталка давала обет целомудрия на тридцать лет, в течение которых занималась почти исключительно отправлением религиозных обрядов. По истечении этого срока весталки были вольны выйти замуж, но многие предпочитали оставаться старыми девами и жить при храме до конца своих дней.

Но и при столь строгом надзоре за соблюдением правил отправления культа богов у нас имеется множество свидетельств распространенности в Римской империи самых разнообразных преступлений против официальной религии. Худшим считалось святотатство, то есть храмовое воровство. Мы уже выяснили, что за неимением банков богатые римляне сдавали свои ценности на хранение в храмы, под защиту богов. Сами храмы также были отнюдь не бедны пожертвованиями. В итоге в святая святых, под самым алтарем толстостенного каменного храма, да еще и под присмотром считавшихся всемогущими жрецов, богатства казались надежно защищенными… Увы, грабители — народ изобретательный. Вот лишь один эпизод из реальной судебной практики. Знатный юноша поместил в храм сундук, где спрятал подельника, который под покровом ночи похитил многое из храма, после чего опять возвратился в сундук. Юношу сослали на отдаленный остров (Дигесты, XLVIII.XIII.12).

Святотатство считалось преступлением не менее тяжким, чем убийство, и изобретательному молодому грабителю еще повезло, что благодаря знатному происхождению его всего лишь отправили на остров, а не кинули зверям: именно такова была обычная судьба ночных грабителей. За совершение того же самого в дневное время наказывали чуть полегче: высокородных — ссылкой, всех прочих — рудниками. Впрочем, в отношении святотатцев законы всё-таки предусматривали и возможность снисхождения по усмотрению судей: «Наказание за святотатство проконсул должен будет установить или строже, или мягче сообразно личным качествам и обстоятельствам дела, времени, возрасту и полу [правонарушителя]». И далее особо подчеркивается, что традиционные суровые кары, такие как отдание на растерзание зверям, сжигание заживо и повешение, следует применять лишь к тем, «кто толпой взломали храм и унесли дары Богу ночью. Однако, если кто-то днем что-то незначительное из храма вынес, его следует наказать присуждением к работе в рудниках или, если он знатного происхождения, следует подвергнуть ссылке на остров» (Дигесты, XLVIII.XIII.7).

Хищения храмового имущества вызывали бурю эмоций, поскольку покушения на святилища ставили под угрозу одновременно и накопления состоятельных римлян, и мирное сосуществование с богами римского народа в целом. Неудивительно поэтому, что наиболее одиозным императорам приписывались еще и самые богомерзкие акты святотатства. Про Нерона пишут, что у многих храмов он забрал дары и велел переплавить золотые и серебряные изваяния богов (Светоний, Нерон, 32). Также ославлен в веках и юный Элагабал, которому приписывается множество мерзостей, но худшим его преступлением в глазах римлян было то, что он обесчестил весталку и надругался над святынями (Жизнеописания августов, XVII; Антонин Гелиогабал, VI.5–9). Что из кощунств имело место, а что приписано ненавистным императорам, история умалчивает. Так или иначе, инкриминирование их императору служило основанием для снятия божественной неприкосновенности и низведения развенчанного правителя до статуса обычного злодея.

Осквернение гробниц также квалифицировалось как «бесчестье» и преследовалось (Дигесты, XLVII.12). При этом законы указывали на три типа подобных посягательств. Во-первых, возможны случаи разрушения гробницы. Дорогие захоронения вдоль главных дорог, таких как Аппиева дорога, оборудовались надгробными сооружениями из высококачественного строительного камня, облицованного мрамором, и могли пострадать от любителей разжиться элитными стройматериалами. Во-вторых, в своде законов говорится о похищении надгробных статуй. Мотивация, опять же, могла сводиться к использованию материала или продаже похищенных скульптур. Гробницы врагов Рима, говорилось в документах, не имели священного статуса, иски по поводу осквернения таких гробниц не рассматривались. Очевидно, что отдельные акты осквернения или разрушения гробниц могли быть мотивированы местью. В Помпеях, например, сохранилось немало надгробий с похабными рисунками и надписями, очевидно адресованными покойным их прижизненными врагами. Более тяжелым преступлением считалось осквернение погребенных останков, при этом наличие у преступника оружия считалось серьезным отягчающим обстоятельством. Но зачем осквернителям могил казалось нужным отправляться на это грязное дело вооруженными? Не исключено, что к богатым захоронениям родственники покойных приставляли охрану из рабов, а внутри усыпальницы могли находиться весьма ценные предметы.

Кстати, именно благодаря надписям на надгробиях мы имеем интересные свидетельства. Например, о том, что находились в древности отчаянные люди, пытавшиеся обманывать богов и не выполнять обещанного им в обмен на помощь свыше. При раскопках греческого захоронения во Фригии эпохи Лидийского царства (на западе современной Турции) найдена плита с надписью, из которой следует, что захороненный под нею Диоген дал Зевсу «зарок за быка», то есть клятвенно обещал некое приношение, если тот поможет ему, исцелив больное животное. Далее написано, что бык выздоровел, но Диоген решил, что Зевс обойдется и без обещанного приношения. Расплата за нарушение зарока оказалась устрашающей: кара громовержца обрушилась даже не на клятвопреступника, а на его дочь, «поплатившуюся зрением» (TAM 5.1.509).

Многие из вопросов в книге гаданий «Оракулы Астрампсиха» прямо указывают на трудности взаимодействия людей с судебно-правовой системой: «Не грозит ли мне преследование?»; «Удовлетворят ли мое ходатайство?»; «Одолею ли я противника в суде?». Подобного рода вопросы прямо указывают на крайнюю встревоженность людей по поводу любого столкновения с римской юриспруденцией. Кажется, люди считали практику судопроизводства своего времени явлением настолько непредсказуемым, что обращались за советом и поддержкой не к юристам, а сразу к богам. Еще один вопрос — «Спасусь ли я, если оклевещут?» — тоже дает представление об уровне доверия к закону, а варианты ответов на него — о действовавших механизмах судопроизводства (по крайней мере в том виде, как их себе представляли люди). Среди вариантов, предполагающих, что правды всё-таки удастся добиться, обращают на себя внимание формулировки «только через друзей» и «после обжалования». Иными словами, иметь на руках доказательства своей правоты было еще недостаточно. Для успешного исхода тяжбы требовались еще и терпение, и настойчивость, и обширные связи для продвижения дела по судебным инстанциям.

Сложность удовлетворения судебного иска толкала многих потерпевших на всевозможные обходные пути возмездия или воздаяния, включая религиозные и оккультные. Особой популярностью пользовался общедоступный подход к решению проблем и отмщению обидчикам посредством магических обрядов. В египетских папирусах с греческими заклинаниями II–IV веков обворованному предлагается обрушить удары молота на какой-то предмет, представляя, что это глаз вора, с криком: «И да получит вор в глаз с той же силою, с какой я его молочу, дабы гноем вытек глаз его!» (Papyri Graecae Magicae 5.70–95). Понятно, что это неплохой способ выпустить пар, вскипевший в душе из-за приключившейся несправедливости. Но само хождение в народе подобных текстов отражает вполне реальную веру людей в действенность описываемых в них мероприятий. Это вполне авторитетно подтверждает Плиний Старший: «Ведь не существует таких, кто не опасается быть поражен проклятьем» (Естественная история, XXVIII.19). Для отваживания преступников использовались нательные амулеты. Всё тот же Плиний рекомендует носить на левом запястье правую заднюю лапку хамелеона на шнурке из кожи гиены как мощный оберег от грабителей и прочих ужасов ночи (XXVIII.115), а для защиты от придорожных разбойников — иссушенное сердце стервятника на груди, по возможности ближе к собственному сердцу (XXIX.77).