Насколько он был искренним, а насколько водил прессу за нос потому, что его забавляло внезапное внимание к его персоне, сказать трудно, но даже внешне Мэтт временами вел себя странно. Он регулярно красил свои панковские шипастые волосы – одну неделю ходил с ярко-голубыми, потом, на следующей неделе, вдруг отбеливал[70], – и начал регулярно обводить вены на руках черными чернилами. Он даже просил татуировщиков обвести их на постоянной основе, но никто так и не решился.

Все это – припанкованный имидж, диковинные метафизические концепции в интервью, присваивание чужих черт характера, – было частью процесса превращения в кого-то – или во что-то – еще. Мэтт больше не был робким, необщительным парнишкой из Девона; он попал в очень взрослый мир секса, денег, зарубежных поездок, славы, публичной критики и постоянного давления из-за того, что на каждом шагу приходилось объяснять и защищать свою музыку и себя. Отчасти он хотел защитить «Мэтта из детства», создав для себя совершенно новую личность, собранную из обрывков личностей знакомых ему людей; отчасти хотел вообще забыть, что этот юный, скучающий, разочарованный мальчишка без каких-либо характерных черт (как ему казалось) вообще существовал, вырасти и стать новым человеком. Несколько лет спустя Мэтт сказал, что не помнит ничего из своей жизни до этого момента, до этого долгого, трудного лета 2000 года. Он считал, что ребенка, которым он был до двадцати двух лет, просто не существовало.

Хотя, если подумать, Muse работали в таком бешеном темпе, что легко было забыть, что у него вообще была хоть какая-нибудь жизнь, кроме этой.

* * *

Между июнем и ноябрем 2000 года Muse отыграла примерно на сорока фестивалях по всему миру, следуя за солнцем. Число кажется нереальным, но в конце девяностых сцена пережила невероятный бум: если раньше постоянных фестивалей была буквально горстка – Гластонбери, Рединг, немецкий Rock Am Ring, датский Роскильде и испанский Беникасим, – в то время фестивали решили устраивать, похоже, чуть ли не все уважающие себя европейские города. В одной только Великобритании после того, как злополучный фестиваль Phoenix рассыпался пеплом в 1998 году, вместо него возродился фестиваль на острове Уайт, а также появились V и многочисленные менее значительные мероприятия. Появилась новая стандартная практика: группа благодаря деньгам лейбла колесила по фестивалям в родной стране целое лето; более того, промоутеры разных стран начали согласовывать составы друг с другом, и иной раз на нескольких фестивалях играли одни и те же группы – получалось что-то вроде огромного гастролирующего по Европе фестиваля.

И вот на эту «беговую дорожку» ступили измученные концертами Muse, уже восемнадцать месяцев практически беспрерывно гастролировавшие. Напряжение было уже заметным. Страдала, впрочем, скорее не группа, а техники, не готовые ни к трудным условиям фестивального шоу, ни к возможностям уйти в отрыв, которых на фестивале обычно куда больше. Позже Мэтт вспоминал, как видел голого со спины Дома, бежавшего куда-то по проходу, и техника, на лице которого сидели две женщины, но когда техники слишком много развлекаются, они начинают косячить на работе, а из-за косяков Мэтт начинает крушить все на сцене…

Технические проблемы с течением лета становились все хуже. Первый этап фестивальных шоу – Rock Am Ring, Pink Pop (Голландия), Хультсфред (Швеция) и Heineken Jammin (Италия) – прошел довольно гладко, но вот на следующей неделе, на разогреве перед Гластонбери в «Ривьера-Центре» (Торки), у Мэтта начались проблемы с гитарой, и он начал бить ею по усилителю и барабанной установке, а Крис отправился на краудсерфинг, не прекращая играть конечный рифф Ashamed, чтобы обломки не угодили в него. На фестивале Highfield в немецком Хохенфельдене (хедлайнером в том году был Бек) радость от 45-минутной очереди за их автографами оказалась подмочена выступлением, на котором во время последней песни (Agitated) Мэтт пихнул свой усилитель в сторону Криса и снова прыгнул в барабанную установку (неплохая демонстрация рок-н-ролльной маниакальности для половины третьего пополудни). На Редингском фестивале, где они были пятничными хедлайнерами сцены Radio One Evening Session, Мэтт страдал от множества технических проблем и не слышал в мониторах вообще ничего. Пока зрители скандировали «Иди в жопу, Oasis!» под веселые ритмы Дома между песнями (самая высокомерная группа Манчестера в это время играла на главной сцене), Мэтт посмотрел за кулисы, отчаянно надеясь на чью-нибудь помощь, и увидел травокура-цыгана (своего «мониторного техника»), который сладко спал возле сцены с зажженным косячком в руках. В конце этого концерта два старых школьных приятеля Мэтта вышли на сцену, одетые полицейскими; на их ягодицах скотчем были вылеплены буквы MUSE.

Концовку среднестатистического концерта Muse того времени можно было смело вписывать в словарное определение слова «хаотичный». Но все это бледнело по сравнению с катастрофой, случившейся на фестивале Radio One Big Sunday в лестерском Чантри-парке. Muse приехали, собираясь сыграть сет из двух песен для толпы шумных подростков, которые не пропускают подобных мероприятий, и тут им сообщили, что выступать придется под фонограмму, потому что на этом фестивале вживую не играет никто. Когда они попытались отказаться, им сказали, что Mansun и JJ72 – еще две группы, которые должны были в тот день выступать, – согласились выйти под фонограмму, так что выбора нет. В качестве компромисса Мэтт убедил организаторов хотя бы разрешить ему спеть вживую, но когда группа вышла на сцену, оказалось, что их инструментов никто не выставил. Крис комично колотил по барабанной установке, принадлежавшей шотландским рокерам Texas, Дом бренчал на одолженном у кого-то басу, а Мэтт – у которого даже гитары не было, – начал петь Muscle Museum под фонограмму и обнаружил, что вокального монитора тоже нет. Хуже того: когда Мэтт постучал по микрофону, чтобы проверить, работает ли он вообще, звукоинженер решил, что это сигнал остановить фонограмму и запустить ее заново. Muse ушли со сцены еще до того, как оператор успел поставить вторую песню.

Впрочем, нельзя сказать, что Muse не проводили время хорошо. Они посмотрели мир со своими друзьями, каждый день играли музыку, получили кучу внимания от женщин, выпивали с Coldplay и другими современниками, в общем, исполняли мечту, как бы это ни было тяжело, утомительно и раздражающе. В конце концов, замечательных моментов тем летом тоже хватало. Они получили свой первый золотой диск за 100 000 проданных копий Showbiz в Великобритании сразу после великолепного выступления в Гластонбери, на котором Мэтт, по его словам, почувствовал связь со своим юным «я», который несколькими годами ранее пробрался на этом же фестивале в первый ряд, и сравнил эти ощущения с последними сценами «Космической одиссеи 2001». В подростковом журнале вышла статья, в которой восхищались «красавчиком» Крисом (полагаю, это немало позабавило его девушку Келли, которая временами ездила с группой на гастролях, пока они не решили, что прокуренный гастрольный автобус – не лучшее место для маленького Альфи). Ночная попойка с парой фанаток где-то возле Кэмдена после съемок для Channel 4 в «Барфлай», после которой Мэтта на следующий день рвало весь полет в Германию. И новые песни, которые появлялись все быстрее: на кёльнском фестивале Bizarre 18 августа состоялась премьера мощной новой композиции с синтезаторным вступлением, звучавшим как побитый старый Game Boy, после которого начиналось настоящее рубилово, главную роль в котором играла бас-гитара Криса (гитар в песне не было до тех пор, пока ее не записали для Origin Of Symmetry). Она уже звучала как будущая последняя песня на концертах, и Мэтт выкрикивал бессмертную строчку «Give me all the peace and joy in your mind[71]», словно запыхавшаяся баньши. Песня называлась Bliss, и именно на ней стали запускать в воздух тысячи прыгающих лун.