– Ролан, обними меня крепко-крепко! Мне страшно, так страшно!

Он обнял ее, но уже через мгновение оттолкнул, чтобы схватить за плечи.

– Думаешь, мне не страшно? – проговорил он. – Теперь я точно знаю: Анни решила нас погубить. Она что-то рассказала ризничему, и Алсид тоже за мной шпионит. Только представь, этот старый болван подобрал на полу в ризнице твой носовой платок, а Анни, мегера, швырнула его передо мной на стол! Еще она сказала, что говорила о нас с тобой с учителем. Мы должны что-то предпринять, и быстро!

Матильда задрожала всем телом, ноги едва держали ее. Она молча помотала головой.

– Как это – нет?

– Колен поедет на следующей неделе в Ангулем за мышьяком от крыс! Он застал меня вчера, когда я рылась в шкафчике с лекарствами. Я почему-то подумала о крысах и соврала, что видела одну у нас в кухне. Ролан, а что, если Анни врет тебе от злости? Ну, насчет разговора с учителем…

Шарваз передернул плечами. Мысленно он уже вынес Анни приговор, и ему казалось, что свободно вздохнуть он сможет лишь тогда, когда будет знать, что она мертва и лежит на кладбище.

– Мы должны заставить ее замолчать, пока она не разнесла сплетни по всему городку, то есть как можно скорее. А потом приедет моя сестра и мы сможем жить спокойно. Как только яд будет у тебя, принеси его в церковь. Я намереваюсь больше времени проводить в молитвах, дабы ризничий поверил, что меня обвиняют безосновательно. Войдешь в исповедальню, а перед уходом передашь мне мышьяк.

– А если нас кто-нибудь увидит?

Шарваз смерил ее злым, почти презрительным взглядом. Молодая женщина отшатнулась, обиженная и одновременно смущенная.

– Матильда, ты считаешь меня идиотом? По вечерам прихожане редко бывают в церкви. У них есть чем заняться в хлеву или возле печки. Со своей стороны, я постараюсь задобрить Анни, буду изображать раскаяние. Не назначай мне свиданий, это слишком опасно. А теперь уходи!

С отчаянием во взоре она бросилась ему на шею.

– Поцелуй меня, умоляю! Или у меня не хватит смелости… Все, что я делаю, – это для тебя, Ролан, ведь я люблю тебя и не хочу потерять! Но сейчас мне кажется, что ты на меня злишься, что ты меня разлюбил. Если это правда, зачем идти на преступление?

Кюре смягчился, стоило ему ощутить возбуждающее тепло ее тела. Он принялся целовать шелковистые волосы Матильды, потом завладел ее губами. После страстного поцелуя он прошептал ей на ухо:

– Глупышка, я люблю тебя, как и раньше! И не смогу без тебя жить, ты сама это прекрасно знаешь. Но раз ты отказываешься от побега, выход один – убрать с нашего пути злодейку, которая нам угрожает. Угрожает нашему счастью и счастью твоего сына тоже!

Матильда со вздохом кивнула и закрыла глаза. Шарваз поцеловал ее снова – неистово, с жадностью. Безудержная чувственность взяла верх над осторожностью: он уложил любовницу на грязный пол и стремительно овладел ею.

Молодая женщина только этого и ждала. Она нуждалась в этих кратковременных, но страстных объятиях, как зависимый в наркотике.

– А теперь уходи скорее, – сказал он, помогая ей подняться.

– Я ухожу! И больше ничего не боюсь, – призналась она, бросая на любовника прощальный томный взгляд.

* * *

А в это время в пресбитерии Анни перечитывала письмо от сына, принесенное в полдень почтальоном. Эрнест сообщал, что дела у него идут прекрасно, и даже пересказывал матери смешной случай, произошедший с одним его клиентом. Последние же строки заставили служанку кюре Шарваза призадуматься.

Анни сложила листок и спрятала его в шкатулку, где хранила все полученные от детей письма. Она пообещала себе, что впредь будет терпеливой, перестанет пить много вина и хорошенько подумает, прежде чем что-то кому-то сказать.

Но было уже слишком поздно.

Ангулем, в понедельник 3 декабря 1849 года

Доктор де Салиньяк шел по улице, радуясь, что так удачно попал в город: сегодня на площади Шам-де-Марс как раз была ярмарка.

Он прошелся вдоль прилавков, выбирая подарок для сына, который до сих пор не выздоровел. Купив деревянный свисток, он отправился в аптеку, где уже много лет закупал медикаменты.

Его постоянный поставщик мсье Бретонно не удивился, когда доктор из Сен-Жермен попросил отвесить ему шестьдесят граммов мышьяка.

– Отдам часть своему арендатору, фермеру Жаррону, – пояснил доктор. – На ферме развелись крысы, и справиться с ними по-другому не получается. Я уж не говорю о лисе, которая зачастила в курятник. Мне яд тоже пригодится: на прошлой неделе выяснилось, что и у нас в кухне бегает крыса.

– Только не перестарайтесь, коллега, – пошутил аптекарь. – Полграмма этой отравы хватит, чтобы свести в могилу такого крепкого мужчину, как вы. Но сейчас у меня мышьяка нет, я схожу за ним к коллеге Роберу. Зайдете ко мне в конце ярмарочного дня, договорились?

– Я, мой дорогой друг, человек осторожный. Все опасные препараты я держу в металлическом шкафчике, под замком. Только моя жена знает, что в нем содержится, на тот случай, если меня не будет дома, а кому-то понадобится лекарство.

– Как поживает мадам де Салиньяк, раз уж вы о ней упомянули?

Доктор приосанился – гордый, как павлин.

– По-прежнему хороша собой! Я счастливый муж.

И с этими словами, горькая ирония которых оставалась для него скрытой, доктор удалился. В Сен-Жермен он вернулся ночью с флаконом мышьяка в портфеле. Он поставил яд в шкафчик и дважды повернул ключ в замке.

На следующий день фермер Морис Жаррон приехал за мышьяком. Колен отмерил ему количество порошка, которого должно было хватить, чтобы вывести крыс, а остаток старательно убрал назад в шкаф.

Сен-Жермен, во вторник 4 декабря 1849 года

Дождь, мелкий и холодный, целый день поливал холмы в Монброне. Небо с утра было затянуто огромными темными тучами, и от этого казалось, что сумерки наступили раньше обычного. Было уже темно, когда в церковь вошла женщина в черной накидке с капюшоном, отороченным мехом.