– То есть убийца – Лютер Кайт? – спросила Вайолет с недоверчивой ноткой в голосе.

– Он имел отношение к некоторым убийствам, но я не знаю, до какой степени. Настоящим убийцей был мой брат, Орсон Томас.

Я закрыл глаза, сдерживая набухающие слезы. За окном висела завеса дождя. Сумерки наступили снаружи. Сумерки пришли в часовню. Семь лет оно точило меня изнутри, выедало душу, и вот, нате вам, я уже был готов рассказать все перепуганной двадцатипятилетней полицейской, которую сам же фактически и похитил.

Я поднялся и прошел между скамьями к окну. Никого. Только скелеты домов, раскланивающиеся, словно безумцы, деревья, качающаяся трава, лужи на лугу, выходящий из берегов залив, мигающий вдалеке, за протокой, маяк – и узел у меня в животе.

– Эндрю? – окликнула детектив. Я обернулся – теперь, когда сумрак накрыл часовню, она была всего лишь тенью на полу. – Пожалуйста, поговорите со мной.

Я вернулся к Вайолет и сел на переднюю скамью.

– Вы боитесь меня?

– Да.

– Хочу рассказать, что со мной случилось.

– А я хочу послушать.

Наверное, она лишь старалась успокоить своего похитителя, но меня это не остановило. Я рассказал все, от начала до конца. Даже то, что случилось в Пустоши. Не знаю, поверила она мне или нет, но, по крайней мере, выслушала. К концу рассказа мой голос звучал не громче шепота. Когда вся ваша вербальная коммуникация сводится к редкому и нерегулярному обмену репликами с посторонними, голос атрофируется от бездействия.

Однако Вайолет слушала. Я не спрашивал, верит она мне или нет. Хотел бы сказать, что, мол, неважно, но это не так. Важно было то, что кто-то услышал правду.

Вы представить не можете, как мне полегчало.

Теперь Вайолет сидела в моем спальном мешке, прислонившись к перилам между скамьями и алтарем. Мне удалось разжечь походную плитку, пропановую «Уиспер лайт». Она стояла в проходе, и вода в котелке уже начала закипать над шипящим голубым пламенем.

Я вскрыл два пакета лазаньи «Маунтин пэнтри» и расположил замороженные обеды около плиты. Потом взял рукавичку и снял крышку. В лицо мне ударили влажные клубы пара. Я опустил крышку и налил в каждый контейнер кипящей воды. Через десять минут лазанья была готова, и мы поели. Часовня уже погрузилась в полную тьму. Порывшись в аптечке, я нашел свечу, запалил и поставил на пол между нами.

– Неплохо, а?

– Хорошо.

Дождь прекратился. Ветер стих. Впереди была облачная ночь на острове без электричества и в полной темноте.

– Давно в полиции?

– Полтора года.

Я поставил на пол горячий контейнер и сделал глоток воды из бутылки.

– В машине вы сказали, что беременны.

Короткий вздох. Вайолет шмыгнула носом, сдерживая слезы, и отвернулась к двери.

– Послушайте, я не могу сейчас обсуждать такие вещи. Если не хотите, чтобы я совсем расклеилась, пожалуйста…

Я присмотрелся к ней в свете свечи. Красивая. И такая юная… Ребенок. Вполне могла бы сойти за выпускницу. Вайолет вытерла щеки рукавом моей флисовой толстовки.

Покончив с лазаньей, моя спутница снова переключилась на официальный тон, снова стала копом:

– Вы сказали, что нас привела сюда одна и та же причина. Эта причина – мистер Кайт?

– Да. Я приехал сюда, чтобы найти его. Та женщина, которую повесили на маяке острова Боди… я знал ее. А Бет Лансинг, соседка Уортингтонов, которую похитили, она – жена моего лучшего друга, Уолтера. Я рассказывал вам о нем. Думаю, Лютер убил всю семью, чтобы привлечь внимание к похищению Бет Лансинг. И Карен Прескотт повесил на маяке с той же целью. Все эти убийства демонстративны. Он хотел, чтобы я узнал о них. Чтобы я понял, кто их убил. Это не какое-то бессмысленное помешательство. Полагаю, ему было нужно привести меня сюда. И именно это больше всего пугает меня сейчас. А вдруг Лютеру уже известно, что я здесь?

– Что вы имеете в виду? Где «здесь»? В этой церкви?

– Нет, на Окракоуке. И да поможет нам Бог, если он знает, что мы здесь.

– А действительно, Эндрю, почему мы на этом острове?

– Интересный вопрос. Вам сейчас лучше?

– Мне тепло.

– И ваше пончо высохло. У меня в рюкзаке запасные флисовые штаны и длинная фуфайка. – Я посмотрел на часы. – Сейчас четверть восьмого. Дождь перестал. Да, нам пора.

– Пора куда?

– Я почти уверен, что Бет Лансинг где-то на острове. И Лютер тоже.

– Нет, Эндрю, нет. Пусть этим занимаются правоохранители. Мы можем сообщить, и…

– А как же я? Меня ведь объявили в розыск.

– Ну, я, конечно, могла бы…

– Что? Расскажете, какой я на самом деле невиновный и…

– Нет, конечно. Что бы я ни сказала, никто…

– А если нет, то что остается?

– Вас будут судить.

– Судить… Думаете, мне это нужно?

– Вам нужно что-то. Разве вы не хотите покончить со всем этим дерьмом? Так или иначе подвести черту под прошлым? Обрести покой?

– Я уже обрел покой. Мой дом далеко отсюда, в прекрасной дикой пустыне. Я счастлив там настолько, насколько это возможно. Это рай…

– Так может говорить эскапист.

– Судя по тому, что я видел и как понимаю человеческую натуру, мир вполне заслуживает того, чтобы сбежать от него. Впрочем, не думаю, что вы это понимаете. – Я поднялся со скамьи. Свет и тени вальсировали на лице Вайолет, единственном источнике тепла в этой церквушке. – Кроме того, то, что вы называете «подвести черту», может означать для меня «пойти в тюрьму».

– А вы безвинны?

– Я не заслуживаю тюрьмы.

– Откуда вам известно, чего вы заслуживаете?

– Вы еще слишком наивны. Думаете, что если стараться поступать правильно, то в результате все сработает как надо. Ведь думаете так, да?

– Это называется надеждой. А если и думаю, то что?

– А я надеюсь, что вам никогда не придется сталкиваться с решениями, которые приходилось принимать мне. Когда проигрываешь все.

Я взял со скамьи пистолет и засунул его за пояс, планируя выйти, как только соберу рюкзак.

– А вот оптимизм вам нужен – защищает от того ужаса, который вы видите. Разве убийство Лютером Уортингтонов – не стопроцентное зверство?

– Оно отвратительно.

– Но вы уже нашли что-то, чем утешаете себя? Светлую подкладку у тучки?

– Если они верили, то сейчас уже в раю.

– Уверен, именно об этом и думал мистер Уортингтон, когда его убивал Лютер Кайт. Как я был бы рад иметь такую веру… – Я взглянул на деревянный крест на стене за алтарем. – Вы – христианка?