я очень рад. – Помолчав, он продолжал, как бы в раздумье: – Ведь вот бываешь на Унже, на Ветлуге, на Москве, и ничего-то ты не видишь, окромя своего дела, все равно как слепой! Везде только лес, да об лесе, да про лес; сколько стоит, да сколько провоз, да сколько выйдет досок да бревен – вот и все! Тятенька уж так и устроен и меня так же образует. И куда бы мы ни приехали – сейчас по лесникам да по трактирам, и везде все одно и то же, один разговор. Скучно ведь это, знаете ли. Вроде как, скажем, был бы строитель и строил бы он одни только церкви, и не все церкви, а только карнизы у церквей; и объехал бы он весь мир и везде смотрел бы только церковные карнизы, не видя ни разных людей, ни как они живут, как думают, молятся, любят, ни деревьев, ни цветов тех мест – ничего бы он не видел, кроме своих карнизов. Человек должен быть как река или зеркало – что в нем отразится, то и принимать; тогда, как в Волге, будут в нем и солнышко, и тучи, и леса, и горы высокие, и города с церквами – ко всему ровно должно быть, тогда все и соединишь в себе. А кого одно что-нибудь зацепит, то того и съест, а пуще всего корысть или вот божественное еще.

– То есть как это божественное?

– Ну, церковное, что ли! Кто о нем все думает и читает, трудно тому что другое понять.

– Да как же есть и архиереи, светского не чуждающиеся, из ваших даже, например владыка Иннокентий.

– Конечно, есть, и, знаете ли, по-моему, очень плохо делают: нельзя быть хорошим архиереем, хорошим офицером, хорошим купцом, понимая все одинаково; потому я вам, Ваня, от души и завидую, что никого из вас одного не готовят, а все вы знаете и все понимаете, не то что я, например, а одних мы с вами годочков.

– Ну, где же я все знаю, ничему у нас в гимназии не учат!

– Все же, ничего не зная, лучше, чем зная только одно, что можно все понимать.

Внизу глухо застучали колеса дрожек, и где-то на воде далеко раздавались громкая ругань и всплески весел.

– Долго наших нет!

– Должно, к Логинову заехали, – заметил Саша, садясь рядом со Смуровым на траву.

– А разве мы с вами ровесники? – спросил тот, глядя за Волгу, где по дугам бежали тени от тучек.

– Как же, почти в одном месяце родились, я спрашивал у Лариона Дмитриевича.

– Вы хорошо, Саша, знаете Лариона Дмитриевича?

– Не так чтобы очень; недавно ведь мы познакомились-то; да и они не такой человек будут, чтобы с первого раза узнать.

– Вы слышали, какая у них история вышла?

– Слышал, я еще в Питере тогда был; только я думаю, что все это – неправда.

– Что – неправда?

– Что эта барышня не сама убилась. Я видел их, как-то Ларион Дмитриевич показывал мне их в саду: такая чудная. Я тогда же Лариону Дмитриевичу сказал: «Помяните мое слово, нехорошо эта барышня кончит». Такая какая-то блаженная.

– Да, но ведь и не стреляя можно быть причиной самоубийства.

– Нет, Ванечка, если кто на что его не касающееся обидится да убьется, тут никто не причинен.

– А за то, из-за чего застрелилась Ида Павловна, вы вините Штрупа?

– А из-за чего она застрелилась?

– Я думаю, вы сами знаете.

– Из-за Федора?

– Мне кажется, – смутившись, ответил Ваня.

Сорокин долго не отвечал, и когда Ваня поднял глаза, он увидел, что тот совершенно равнодушно, даже несколько сердито смотрит на дорогу, откуда поднимались дрожки с Парфеном.

– Что же, Саша, вы не отвечаете?

Тот было посмотрел на Ваню и сказал сердито и просто:

– Федор – простой парень, мужик, что из-за него стреляться? Тогда, пожалуй, Лариону Дмитриевичу не пришлось бы брать ни кучера к лошадям, ни швейцара к дверям и не ходить к доктору, когда зубы болят. Чтобы не было Федора, нужно бы…

– А вы нас дожидаетесь? – закричала Арина Дмитриевна, слезая с дрожек, меж тем как Парфен и Марья Дмитриевна забирали кульки и мешочки и черная дворовая собака с лаем вертелась вокруг.

На Петров день собирались съездить в скит верстах в сорока за Волгой, чтобы отстоять обедню с попом на такой большой праздник и повидаться с Анной Никаноровной, дальней родственницей Сорокиных, жившей в пчельнике у скита; в Черемшаны, где жили дочери Прохора Никитича, отложили ехать до Ильина дня, чтобы прогостить до конца ярмарки, куда собирался съездить и Ваня. В сентябре думали съехаться – женщины из Черемшан, мужчины из Нижнего, – а Ваня в конце августа, прямо, не заезжая сюда, в Петербург. Дня за четыре до отъезда, почти уложившись в дорогу, все сидели за вечерним чаем, рассуждая в десятый раз, кто куда и на сколько времени поедет, как с вечерней почтой принесли два письма Ване, не получавшему с самого приезда ни одного. Одно было от Анны Николаевны, где она просила присмотреть в Василе небольшую дачу рублей за 60, так как в конце концов Ната так раскисла, что не может жить на даче под Петербургом, Кока уехал развлекать свое горе в Нотенталь, около Ганге, а Алексей Васильевич, дядя Костя и Боба просто-напросто останутся в городе. Другое было от самого Коки, где среди фраз о том, как он грустит «о смерти этой идеальной девушки, погубленной тем негодяем», он сообщал, что курзал под боком, барышень масса, что он целыми днями катается на велосипеде и пр. и пр.

«Зачем он мне пишет все это? – думал Ваня, прочитав письмо. – Неужели ему не к кому адресоваться, кроме меня?»

– Вот тетя с сестрой просят присмотреть дачу, хотят сюда приехать.

– Так что же, вот у Германихи, кажется, не занята, хотели астраханцы приехать, да что-то не едут; и вам бы не далеко было.

– Вы спросите, пожалуйста, Арина Дмитриевна, не отдаст ли она за 60 рублей, и вообще, как там все.

– И за 50 отдаст, вы не беспокойтесь, я все устрою.

Удалившись в свою комнату, Ваня долго сидел у окна, не зажигая свечей, и Петербург, Казанские, Штруп, его квартира и почему-то особенно Федор, как он видел его в последний раз в красной шелковой рубахе без пояса, с улыбкой на покрасневшем, но не привыкшем к румянцу лице, с графином в руке, – вспомнились ему; зажегши свечу, он вынул томик Шекспира, где было «Ромео и Джульетта», и попробовал читать;