– Ты смертная, – говорит Мор. – Мне не нравятся такие, как ты. И ты не должна мне нравиться.

На секунду я замираю не дыша.

Не спрашивай его, Берн. Не…

– Но нравлюсь? – спрашиваю я.

Мор смотрит на мой рот. Большим пальцем прикасается к моей нижней губе и гладит.

– Боже, прости меня – да, нравишься.

Я сглатываю, чувствуя пугающую пустоту в груди. Мор так близко, что загораживает мне обзор. Вижу след от пули у него над ключицей, густые золотые волосы, до сих пор спутанные и слипшиеся от крови и морской воды. Но эти мелочи не умаляют его великолепия. Мне видится океан в его глазах, синих-синих, опушенных густыми ресницами.

Я рассматриваю его рот, пухлую верхнюю губу, придающую ему вечно обиженный вид.

Он и не подозревает, как привлекателен. Нет, не так: привлекательность – это слово подходит смертным, которые могут быть симпатичными, близкими к идеалу и все такое. А он – бессмертное создание с ангельскими чертами – не привлекателен, он ослепителен, умопомрачителен. Воплощенное совершенство. И разве нет в этом чудовищной, космической несправедливости? Он провозвестник Апокалипсиса. Ему нет нужды быть привлекательным, но он совершенен.

Мор продолжает пожирать глазами мои губы. В его лице появилось что-то хищное и властное, словно алкоголь пробудил в нем голод и по другим запретным вещам. Вполне человеческим.

Мор снова проводит пальцем по моей нижней губе, но я почему-то чувствую это простое прикосновение везде.

Опустив руку, он наклоняется вперед. Я не уверена, что он понимает, что делает – просто придвигается ближе к губам, которые его чем-то заворожили.

За время нашего вынужденного общения я уже оказывалась близко к Мору, но не так.

Не так.

Сейчас он настолько близко, что наше дыхание смешивается.

У меня так колотится сердце, что я слышу только его.

Ту-тук, ту-тук, ту-тук.

Он собирается меня поцеловать.

Чувствую, как изнутри поднимается жаркая волна.

Он не должен этого делать.

Он не посмеет.

Он этого не сделает.

Скользнув рукой по моей шее, он приподнимает мой подбородок, взгляд все еще прикован к губам.

Наши губы сейчас совсем близко.

Только разок попробовать, думаю я. Что в этом плохого? Всего один раз. Никто не сможет упрекнуть меня, мне же просто любопытно. Предположительно это не просто Всадник, а Божий суд и возмездие. Как же я могу запретить Его Всаднику коснуться меня?

Отчасти я даже верю своим безумным домыслам. Сейчас, когда бурбон согревает меня и колеблет мою решимость, я готова погрешить против любых доводов, лишь бы дать этому совершиться.

Мор колеблется. В отличие от меня он, полагаю, сохранил способность мыслить здраво и может убедить себя не делать – или, наоборот, сделать это.

В эту секунду я прихожу в себя.

Опустив веки, смотрю на его губы.

– Пожалуйста, – шепчу я.

Рука на моей шее на миг сжимается, и вот ее уже нет.

Чары рассеялись.

– Пожалуйста? – Мор отшатывается от меня, в его взгляде презрение. – И ты говоришь мне это сейчас?

Он проводит рукой по своему лицу и озирается, словно очнувшись от сна.

Мор встает, а я смотрю на него и молчу. Мне нечего сказать.

Нет слов, которые могли бы исправить ситуацию, ведь я сознательно привела все к такому исходу.

Я тоже хочу подняться, но Мор удерживает меня, положив руку мне на плечо, как будто это я теперь собираюсь его преследовать.

Он вздыхает, и вдруг я замечаю, что он буквально на пределе, устал, выдохся – как и следовало ожидать, после такого-то дня.

– Поздно, Сара, – говорит он. – Тебе лучше лечь спать, завтра мы уедем на рассвете.

Выйдя, он оставляет меня с остатками бурбона и гнетущим, тревожным чувством, которое я бы назвала сожалением.

Я понимаю, что должна испытывать облегчение – даже триумф. Но, как говорится в Священном Писании, хотя дух и бодр, плоть, однако, все же немощна.

Нет ничего хуже похмелья.

Наутро я пытаюсь позавтракать, давлюсь собственноручно приготовленными оладьями и горько сожалею, что тошнота не позволяет насладиться любимым блюдом.

Именно поэтому я пью не так уж часто.

Ну, еще из-за того, что денег, как правило, хватало только на дешевую сивуху. А этой кислятины много и не нужно, даже с пары глотков похмелье наутро обеспечено.

Я поглаживаю лошадь Мора, которая провела ночь в доме, и теперь стоит в кухне и так принюхивается к оладьям, будто что-то понимает в такой еде.

Отставив тарелку, я встаю и решаю осмотреть коня.

Провожу рукой по конской шее.

– Я уверена, что под твоей грозной наружностью скрывается кобылка, которая ищет любви и сочувствия, – шепчу я Джули.

– Мой конь мужского пола, – Мор входит в кухню.

При звуке его голоса я цепенею. После вчерашнего мы с ним еще не встречались.

Мор подходит, с явным осуждением кладет руку на коня – будь проклято мое тело, но у меня не выходит вести себя так, будто мне безразлично его присутствие.

– Не слушай его, Джули, – ласково шепчу я коню, игнорируя того, кто стоит рядом.

– Ты зовешь его по имени? – недоверчиво спрашивает Мор.

На меня он не смотрит. Я тоже не смотрю на него, но это же он ушел от меня прошлой ночью, так что…

Это я первая на него не смотрю!

М-да, определенно в состоянии похмелья я делаюсь инфантильной.

Я треплю Джули по белой холке. Удивительно чистый цвет, словно свежевыпавший снег.

– Ему это необходимо, как же без имени.

– Жулик? – в голосе Мора сквозит неодобрение. – Мой конь не жулик. Он благородный, верный скакун.

Это… ерунда какая-то. Я назвала его Джули совсем не поэтому.

– Не тебе судить, хорошо ли я его назвала, ты-то вообще не дал ему клички.

Всадник оборачивается ко мне, и – что ты будешь делать – при одной мысли, что он смотрит, в животе снова порхают крошки-ангелы.

Я собираю волю в кулак и поднимаю взгляд на Мора. Он опять во всей красе, на черной одежде ни дырочки, ни пятнышка. Доспехи блестят, как новые. За спиной висит лук, колчан полон стрел, а ведь вчера я видела, как он почти опустел. Ловкий трюк, почище того, как собирается из кусков его тело. Ловкий – и зловещий.