Как никогда прежде, я чувствовал, что сам стою у руля своей жизни.

Я знал, что в Университете штата Огайо действует негласное правило: «или учись, парень, или гуляй». Из армии я вышел не только с чувством, что мне все по плечу, но и с умением планировать свою жизнь. Чтобы поступить в хорошую юридическую школу, мне требовались высокие оценки и козырь в виде успешно сданного вступительного теста для юридических вузов[52]. Конечно, свое будущее я во многом видел еще туманно. Не мог, например, обосновать, зачем мне вообще юридическое образование, кроме как сослаться на тот факт, что в Мидлтауне «богатыми» обычно считаются семьи врачей или юристов, а регулярно видеть кровь мне не хотелось. Я не знал, какие еще есть варианты достойного будущего, но все-таки поставил перед собой конкретную цель.

Я терпеть не мог кредиты и накладываемые ими обязательства. Хотя по Биллю о солдатских правах я получил стипендию, покрывавшую большую часть стоимости обучения, а жители штата Огайо и вовсе получали от университета дополнительную скидку, все равно мне предстояло заплатить за учебу около двадцати тысяч долларов. Поэтому я устроился на работу в местный Сенат, к сенатору от Цинциннати по имени Боб Шулер. Он был на удивление хорошим человеком, мне нравилась его политика, поэтому когда избиратели звонили с жалобами, я искренне пытался донести до них его позицию. Я видел, как приходят и уходят лоббисты, слышал, как сенатор обсуждает со своими помощниками тот или иной законопроект: выгоден ли он прежде всего избирателям или штату, или и тем и другим сразу? Видя политический процесс изнутри, а не на экране телевизора, я, как никогда прежде, начал разбираться в специфике законотворческой кухни. Мамо считала, что все политики – воры, но я убедился, что это не так, по крайней мере в Сенате Огайо.

Спустя несколько месяцев, когда я понял, что долги растут, а мои источники дохода их не покрывают (например, выяснилось, что сдавать плазму крови можно не чаще раза в две недели), я решил подыскать еще одну работу. Нашел вакансию общественной организации, где обещали частичную занятость и зарплату десять долларов в час. Но когда я заявился на собеседование в уродливой светло-зеленой рубашке и военных ботинках (единственной моей приличной обуви, не считая кроссовок), то по взгляду человека напротив понял, что мне ничего не светит. Я даже не стал открывать письмо, которое по электронной почте пришло от них спустя неделю. Потом я увидел похожую вакансию от другой организации – там работали с детьми, подвергшимися насилию. Они тоже платили десять долларов в час, поэтому я пошел в «Таргет»[53], купил рубашку поприличнее, нормальные туфли – и вскоре получил приглашение работать консультантом. Мне были близки их идеалы, и люди там работали замечательные. Я рьяно взялся за дело.

При двух работах и полноценной учебе жизнь стала еще более напряженной, но я не жаловался. Даже не сознавал, что такая занятость – это уже слишком, пока один профессор не предложил мне встретиться после занятий, чтобы обсудить домашнее задание. Я сбросил ему мое расписание, а он пришел в ужас и строго-настрого велел бросить всю эту чепуху и сосредоточиться на учебе! Я улыбнулся, пожал ему руку, от души поблагодарил, но к совету не прислушался. Мне нравилось допоздна сидеть над рефератами и вставать чуть свет, после трех-четырех часов сна, гордясь при этом собственной выносливостью. После стольких лет страха перед будущим, когда я боялся, что в конечном счете стану таким же, как все соседи – то есть опустившимся наркоманом, алкоголиком или сидельцем с выводком нелюбимых детей, – я чувствовал невероятный прилив сил. Я знал статистику. Еще в детстве читал брошюры в кабинете социального работника. Своими глазами видел, какое жалкое существование влачит ассистент из стоматологической клиники. Может, мне и не стоило так выкладываться, но пока все получалось.

Разумеется, я зашел слишком далеко. Не высыпался, залпом пил энергетики и питался одним фастфудом. Подхватил жуткую простуду, а через неделю доктор объявил, что у меня мононуклеоз. Я пропустил его слова мимо ушей и продолжил глотать, будто волшебный эликсир, «Дейквил-найквил»[54]. Еще через неделю моча побурела до мерзко-коричневого цвета, а температура подскочила до 39,5 °C. Я понял, что пора бы отдохнуть, выпил пару таблеток тайленола[55] и завалился спать.

Прослышав о моем состоянии, в Колумбус примчалась мать и потащила меня в больницу. Мать давно уже не работала в медицине, но при всех своих грехах считала своим долгом следить за нашим здоровьем. Она умела задавать врачам правильные вопросы и не позволяла им увильнуть от ответов, поэтому добилась того, чтобы мне оказали необходимую помощь. Я провел в больнице два дня. В меня влили пять большущих пакетов солевого раствора, чтобы компенсировать потерю жидкости, и вдобавок к мононуклеозу обнаружили стафилококковую инфекцию, что объясняло тяжесть симптомов. Врачи отпустили меня на поруки матери, и та до полного выздоровления увезла меня домой.

На больничном я провел несколько недель, к счастью, выпавших на время между осенним и весенним семестрами. В Мидлтауне я оказался на попечении тетушки Ви и матери; они заботились обо мне на равных. Так я впервые очутился дома, где больше не было Мамо…

Мне не хотелось ранить материнские чувства, но, похоже, между нами пролегли слишком глубокие трещины, которые не могло сгладить время. Какой бы она ни была милой и заботливой – а за время моей болезни она вела себя так, что лучшей матери нельзя и сыскать, – рядом с ней я чувствовал себя неловко. В ее доме приходилось общаться с пятым мужем – человеком добрым, однако совершенно мне чужим. Приходилось смотреть на мебель и вспоминать, как во время скандалов с Бобом я прятался за диваном. Приходилось ломать голову, откуда такое противоречие: как женщина, самоотверженно сидящая у постели больного сына, уже через месяц примется лгать родным, чтобы раздобыть денег на наркотики?

Я знал, что мать обижают мои дружеские отношения с тетушкой Ви. «Я тебя родила, я твоя мать», – повторяла она снова и снова. Даже сегодня я спрашиваю себя, могла бы мать избавиться от своей зависимости, если бы я, повзрослев, стал с ней настойчивее и жестче? Наркоманы чаще всего поддаются соблазну в моменты эмоционального напряжения – и наверное, я сумел бы удержать ее от нескольких приступов отчаяния… Но я устал. Не знаю, что изменилось; возможно, сработал инстинкт самосохранения. Так или иначе, я больше не мог притворяться, будто нахожусь дома.

Вскоре я собрался с силами и вернулся в Колумбус, к учебе. Я значительно потерял в весе – за четыре недели сбросил двадцать фунтов, – однако в остальном чувствовал себя неплохо. Увидев счета из больницы, нашел третью работу (репетитором в «Принстон ревью»[56]), где платили бешеные деньги – целых восемнадцать долларов в час! Однако три работы было уже слишком, поэтому пришлось отказаться от самого любимого места – в Сенате, потому что там платили меньше всего. Мне были нужны деньги и та свобода, которую они дают. Поэтому я пообещал себе, что удовольствие от работы буду получать потом.