Барин, даже если ему перевалило за шестой десяток, как ни поверни, — все равно барин, а значит, самый желанный, умный и красивый, и чем толще его кошелек, тем неоспоримей для окружающих его достоинства. И будь он хоть негром преклонных годов, одноглазым, горбатым и заикающимся, все его недостатки становятся почти неразличимыми, потому что золотое сияние, исходящее от его умелых загребущих ручек, способно перекрыть своей силой огрехи матери-природы.

Козлова Бог миловал: ни одного из перечисленных недостатков у него не было. В свои шестьдесят пять он был несгибаем, словно бамбук, и крепок, словно древесина эбенового дерева. Из-под полуопущенных век посверкивали светло-голубые, прозрачные, словно речная вода, глаза; высокий гладкий лоб с двумя глубокими, доходящими чуть ли не до макушки залысинами, обрамляла копна длинных седых волос. Среднего росточка, узкий в кости, он совсем не создавал ощущение заморыша, напротив, каменная маска лица и страшные в своей неподвижности широкие скулы выдавали в нем человека недюжинной силы, способного на быстрый суд и скорую расправу.

Говорил Юрий Макарович немного, все больше смотрел и слушал, скребя собеседников острыми камушками зрачков, но уж если он принимал решение, оно было окончательным и бесповоротным, и горе тому, кто не понимал это с первого раза.

Его тонкие, как у музыканта, пальцы служили своеобразным барометром, по которому окружавшие могли безошибочно определить настроение своего хозяина. Находясь в постоянной подвижности, они слегка подрагивали, обычно выбивая на крышке стола или на ручках кресла какой-то ритм, и чем больше сердился их обладатель, тем звук выбиваемой мелодии становился тише. Если пальцы рук Юрия Макаровича замирали, а не дай Бог, сжимались в кулаки, каждому из подчиненных было ясно: самый лучший для него вариант — исчезнуть с глаз долой, пока злость хозяина не приобрела реальное выражение и, материализовавшись, не стала необратимой.

Понятия «близкий человек» для Козлова не существовало: у него не было ни родных, ни друзей — все, кто его окружали, были дальними и чужими, а значит, потенциальными предателями и врагами. Отношения, построенные на подчинении и страхе, Козлова устраивали вполне: они не обязывали быть внимательным и заботливым, предполагая лишь оплату, эквивалентную результатам труда, затраченного для его пользы.

Рассказывая Бубновой об отношениях со своим лысеньким лопоухим пескоструйчиком, Римма не столько стремилась ввести в заблуждение подругу, сколько лукавила, обманывая себя, выдавая желаемое за действительное и приписывая своим неотразимым чарам власть над пожилым мужем, которую не имела. Поставив ни к чему не обязывающий штамп в паспорте и купив молодой эффектной жене пару дорогих безделиц, Юрий Макарович отнюдь не отдал свою независимость в руки глупой малолетней вертушки.

Закрывая глаза на ее амурные похождения и потакая ее капризам и причудам, он дал ей твердо понять, что хозяин в доме он и что при малейшем поползновении с ее стороны изменить хотя бы на йоту этот незыблемый, принятый раз и навсегда порядок вещей она буквально за считанные минуты потеряет все: прописку, деньги и столь желанный штамп в паспорте. Не желая приближать последний день Помпеи и расставаться с благами цивилизации, добытыми такими непосильными трудами, Римма благоразумно прикусила язычок и натянула на лицо выражение постоянной готовности исполнить любое желание своего хозяина и господина.

— Римма, где мой кофе? — скинув ноги с дивана, Юрий Макарович неторопливо нащупал на паласе мягкие стельки тапочек.

— Доброе утро, милый! — с дымящейся чашкой кофе на подносе в дверях нарисовалась Римма. Несмотря на утренний час, она была готова к встрече с мужем по полной программе: одетая в новую стрейчевую майку, накрашенная и надушенная, она предстала перед хозяином в том виде, в котором ему было угодно ее лицезреть.

— Риммуля! — хрустнув суставами, Козлов сладко потянулся, старательно вытягивая руки и слегка кривя рот на сторону. Подобная гримаса должна была вызвать в Римме немедленную бурю восторга, потому что обозначала улыбку и была верным признаком хорошего настроения мужа.

— Юрашек! — Римма улыбнулась, внутренне хихикнув и представив, как бы отреагировал ее благоверный, услышь он хоть единожды вместо привычного обращения неуважительное «пескоструйчик». Удавить бы ее он, конечно, не удавил, но на тапки порвал бы непременно, это к гадалке не ходи. Переборов желание рассмеяться старику в лицо, Римма, изобразив елейную улыбку, сладенько промурлыкала: — Котик, я сегодня хотела пробежаться по магазинчикам, ты не против, если я возьму немного денежек?

— Немного это сколько? — улыбка на лице Козлова поблекла, и пальцы рук, державшие край одеяла, задвигались чуть медленнее. Денег на мелкие женские глупости он не жалел, но всегда считал их, зная, на что и сколько он их потратил.

— Милый, это не существенно, — улыбка Риммы стала еще обворожительнее, и огромные навыкате глаза покрылись тонкой масляной пленочкой. — Зачем я буду такому важному человеку, как ты, замусоривать мозги всякими пустяками? Не бери в голову, — она беззаботно махнула рукой, и этот жест, обозначавший, что малозначительная тема будущих трат исчерпана, насторожил Юрия Макаровича больше, чем предыдущие слова.

— Дорогая, — губы его слегка дернулись, но холодные зрачки глаз остались неподвижны, — что является значительным, а что — нет, буду решать я, и тебе придется смириться с этим. Или ты будешь отчитываться мне о стоимости каждой вещи, купленной без меня, или этих вещей у тебя не будет совсем. Меня мало волнует, купишь ты себе золотую побрякушку или пластмассовую шпильку для волос, но чек от покупки должен быть у меня не позднее вечера того же дня.

По сути сказанного у Риммы возражений почти не возникало, но тон, которым было это произнесено, возмутил ее до глубины души. Наверное, старикан запамятовал, что за все финтифлюшки, купленные ей в магазинах, она платит не меньше, чем он, а пожалуй, даже и больше, отдавая ему свои годы, красоту и молодость. Ну что ж, в таком возрасте, как у него, частичная потеря памяти — дело допустимое, почти закономерное, но, несмотря на уважение к сединам пожилого человека, напомнить ему о том, что она не девочка с улицы, а как-никак законная жена, все-таки придется.

Погасив в глазах сияющий мягкий блеск, она сдвинула брови, слегка поджала губы и, поставив поднос с кофе на край комода, холодно произнесла:

— Я сожалею, что мне приходится говорить о вещах, понятных каждому здравомыслящему человеку с самого детства, но ты вынуждаешь меня к этому. Слава Богу, я не транжирка и не глупая сорока, хватающая с полок все, что блестит. Не выходя из рамок приличия, я веду себя так, чтобы не позорить свое имя и имя того человека, который сделал меня своей женой, но… — она сделала многозначительную паузу, рассчитывая на то, что, выразив каким-то образом отношение к происходящему, муж ее перебьет, но Козлов молчал, и по его неподвижной маске, застывшей на старческом лице, ей так и не удалось уловить ни единой эмоции. Чувствуя себя не совсем уверенно, она помолчала еще несколько секунд, но затянувшаяся пауза начинала действовать на нервы. Боясь, что если она не подтвердит свои слова какими-то важными аргументами, то чаша весов склонится не в ее сторону, Римма решилась продолжать. — Я уважаю твои принципы, но пойми и меня, существуют определенные рамки, переступать через которые не станет ни один уважающий себя мужчина.