три часа кряду бродил наугад по улицам большого прованского города. Ты очутился в лишенном всякой привлекательности квартале, зажатом между двумя большими бульварами. Дешевые доходные дома чередовались с социальным жильем, домами для престарелых, гаражами, супермаркетами и магазинами пылесосов, несколькими лавками по продаже продуктов для домашних животных и дамскими парикмахерскими. Из укрывшегося за грязными занавесками ресторана со стандартным для придорожного заведения меню разносился назойливый запах фритюра и тушеного мяса. Оранжеватое городское освещение портило удовольствие, которое ты мог бы получить, разглядывая горстку вилл прошлого века, чудесным образом сохранившихся между двумя бетонными блоками. Ты наткнулся на примыкавшую к кладбищу маленькую церквушку. Белые могилы, которые вырисовывались за укрытой большим кипарисом решеткой входа, предстали перед тобой как оазис спокойствия и красоты. Тебе никогда не приходило в голову в одиночку отправляться ночью на кладбище. От этого тебя удерживало неосознанное опасение призраков. Дело решило наличие выступающего из стены камня и возможность ухватиться за верх решетки. Не раздумывая, ты полез на стену, не удосужившись прикинуть, как потом оттуда выберешься. Приближалась машина, ты, пока она пройдет, слез обратно. Потом объявился мотоцикл, еще одна машина. Пережидая, ты делал вид, что разглядываешь табличку с расписанием работы кладбища. Было два часа ночи. Ты снова пошел на приступ и в два счета очутился за оградой. Ты не знал, охраняется ли кладбище, как соседние склады. У тебя под ногами скрипел гравий. Ты не боялся призраков: с некоторых пор ты настолько часто думал о смерти, что она стала тебе привычной. Тебя успокаивал вид могил в полутьме, как будто ты явился на безмолвный бал, организованный доброжелательными друзьями. Ты был единственным посторонним, живым в окружении ласковых к тебе надгробий. Появление сторожа или бродяги обеспокоило бы тебя больше, чем появление привидения. Среди смягченных темнотой каменных декораций твоя мысль колебалась, словно ты пребывая между жизнью и смертью. Ты казался чужим самому себе, но своим в этом населенном усопшими месте. Тебе редко доводилось испытывать подобное чувство: быть уже мертвым. Но взглянув на уходящие вниз от кладбища холмы, где в окнах домов там и сям мерцали огоньки, ты внезапно вернулся в мир живых И инстинкт выживания повлек тебя к выходу. Нескольких упоров и зацепов хватило, чтобы выбраться наружу. Слезая со стороны улицы, ты случайно задел ногой кладбищенские ворота и они подались. Они не были заперты на ключ. Ничто не преграждало путь: тебе незачем было лезть через стену.

Солнце, тепло в свет, которыми наслаждалось твое окружение казались тебе как бы приглашением выйти на улицу, покушением на твое одиночество, понуждением радоваться. Ты не хотел, чтобы климат повергал тебя в блаженство. Ты хотел сам быть за него в ответе. Если тебя зазывали, упоминая прекрасную погоду, ты отклонял приглашение. Ты был не против пасмурной погоды, зимы, дождя или холода. Природа тогда, казалось, соответствовала твоему настроению. Плохая погода снимала с тебя вину за то, что ты не выходишь из дома. Ты мог остаться у себя, и такое заточение не казалось аномалией. Не было повода допытываться о твоем пристрастии к своей комнате.

Ты говорил, что незаурядность, будучи противоположностью скромности,— бросающаяся в глаза сторона изысканности. Ты хотел быть скромным, тебя называли изысканным. Ты бы предпочел быть нейтральным, но твои красота и стать выделяли тебя из любой компании. Ты прикидывал, не лучше ли носить одежду плохого покроя, сутулиться, неловко жестикулировать, чтобы стушеваться за менее желанным обличьем, но боялся, что эти уловки будут замечены и приведут к тому, что тебя примут за денди, каковым ты не был. Посему ты смирился со своей природной изысканностью.

В парижском метро ты вошел в вагон и сел на откидное место. Через три остановки рядом с тобою уселся клошар. От него несло сыром, мочей и дерьмом. Весь всклокоченный, он повернулся к тебе, принюхался пару раз и сказал: «Фух, разит как от кокотки». Утром перед выходом из дома ты слегка надушился. На этот раз клошар заставил тебя рассмеяться. Обычно подобные персонажи вызывали у тебя беспокойство. Ты не чувствовал угрозы, из-за них у тебя никогда не было неприятностей, ты просто боялся кончить, как они. Ничто, однако, не оправдывало твоей боязни. Ты не был одинок, беден, покинут, не был алкоголиком. У тебя имелось все — семья, жена, друзья, дом. Ты не испытывал недостатка в деньгах. Но клошары были как бы призраками, возвещающими об одном из твоих возможных концов. Ты не отождествлял себя со счастливыми людьми и за отсутствием чувства меры проецировал на тех, кто во всем потерпел неудачу или ни в чем не преуспел. Клошары воплощали крайнюю стадию упадка, к которому могла склониться твоя жизнь. Ты воспринимал их не как жертв, а как творцов своей жизни. Сколь бы скандальным это ни казалось, ты полагал, что некоторые из клошаров сами выбрали такую жизнь. Это и беспокоило тебя больше всего: рано или поздно ты можешь предпочесть опуститься. Не просто от себя отступиться, что было бы просто формой пассивности, но захотеть унизиться, уронить себя, стать собственной руиной. У тебя в памяти всплыли воспоминания о других клошарах. Ты не мог с собой справиться и, завидев их, останавливался и начинал издалека наблюдать. У них ничего не было, они жили ото дня ко дню, без жилища, без имущества, без друзей. Тебя зачаровывала их убогость. Ты воображал, как живешь на их лад, отказавшись от всего, что было тебе дано, и от всего, что ты приобрел. Как отрешился от вещей, людей и времени. Как обосновался в постоянном настоящем. Как отказался организовывать свое будущее. Как отдался, что касается встреч и событий, на волю случая, безразличный, когда дело доходит до выбора. Пока ты, сидя в вагоне метро, представлял, какою была бы твоя жизнь на его месте, твой сосед, пошатываясь, поднялся и вышел, чтобы присоединиться к группе пьяных клошаров на перроне. Один из них сполз на землю и спал с открытым ртом, голым пузом наружу, потеряв один башмак. Он был похож на мертвеца. Вот этого-то ты, возможно, и боялся: стать безжизненным в теле, которое дышит, пьет и все еще питается. Боялся медленно с собой покончить.

У себя в кабинете ты повесил портрет своего двоюродного деда — на стене позади письменного стола, так что ты сидел за столом к нему спиной. Ты говорил, что так уже он смотрит на тебя, а не наоборот. Его глаза были направлены на тебя постоянно, а если тебе хотелось взглянуть на него, то приходилось оглядываться. И тогда ты уделял ему