несколько моих приятелей и я предложил им остаться на обед. Обогнув угол дома, за которым мы коротали на солнце время за аперитивом, ты обнаружил, что стол накрыт не на двоих, а на шестерых. Твое лицо мгновенно исказилось. И тут же выправилось, стоило тебе увидеть, что я понял твою досаду. Ты стремился не скрыть от меня свои чувства, а избежать неучтивости, не выдав моим друзьям свое недовольство. Я знал, что ты бы лучше развернулся и отправился домой, чем остался беседовать с людьми, которых никогда больше не увидишь. Они хорошо знали друг друга. У тебя был дар мгновенно распознавать стаж дружбы — по громкости разговоров, по игривости голосов, по игре взглядов. Ты скорее присоединился бы к группе присматривающихся друг к другу незнакомцев, чем к этой давным-давно сложившейся помимо тебя компании. Но ты сделал усилие и остался. Ты проговорил все послеполуденные часы с одной и той же женщиной, которую умудрился отвести чуть в сторону, под сень каштана, потом к кедру. Вас влекло друг к другу, но ты не мог отделить ее от группы, в которой ее воспринял. На нее отбрасывали тень другие. Ты боялся, что, встретившись с ней снова, не сможешь снять печать ее друзей. Ты отказывался быть чем-то сопутствующим. Если бы эта компания тебя приняла, ты все равно остался бы опоздавшим. Уже устоявшимся приятельским отношениям, к которым присоединяешься со стороны, ты предпочитал сложившиеся в твоем присутствии: ты видел, как они рождаются и растут, и, хотя не мог предсказать, какие именно привязанности сплетутся между теми или иными, знал, что, сойдясь в одно и то же время, вы будете на равных перед будущим. На исходе того дня ты понял, что общее прошлое моих друзей навсегда оставит тебя в стороне. Ты счел, что лучше не приближаться к этому кругу, чем заведомо остаться на его краю.

Ты успешно прошел письменный экзамен при поступлении в один из престижнейших вузов. На устном экзамене по общей культуре ты должен был за полчаса подготовить выступление на тему: «Нужно ли страшиться того, что тебе предстоит пережить свою смерть?» От этой парадоксальной формулировки у тебя закружилась голова. Можно ли пережить свою смерть? Да, подразумевал вопрос, поскольку спрашивалось, нужно ли этого страшиться. Тебе было двадцать. До тех пор ты думал о смерти как о явлении, происходящем с другими, когда же оно произойдет с тобой, ты этого даже не поймешь. Пережить свою смерть — означает ли это видеть, как она наступает, и ее принять, а не грубо ей подвергнуться, не имея времени ощутить, что уходишь? Или выбрать ее досрочно, дабы утвердить перед неотвратимым свободу своей воли? Вопросы теснились у тебя в голове, и у себя на листке ты набросал несколько разрозненных заметок. Среди них такая, которую ты мне цитировал: «Смерть — это края, о которых ничего не известно, никто не возвращался оттуда, чтобы их описать». Тема слишком захватила тебя, чтобы ты мог от нее отстраниться. Прошло полчаса, а ты так и не смог привести свои мысли в порядок. Ты вошел в аудиторию, где тебя холодно встретили два сидевших за столом экзаменатора. Ты занял свое место и начал излагать мысли, записанные тобой в беспорядке их появления. Тебе казалось, что ты читаешь на лицах своих оппонентов разочарование. Они хранили молчание, пока у тебя изо рта механически, словно их произносил кто-то другой, вырывались слова. Ты вслух излагал хитросплетения своей мысли. Один из экзаменаторов повторил одно из твоих утверждений в вопросительной форме: «Смерть для жизни — то, что для отсутствия жизни — рождение?» Последовало долгое молчание. Ты не отвечал, окаменев, будто к тебе обращалась сама смерть. Она не воплотилась в твоих экзаменаторов, она витала в зале между ними и тобой. Ты дожидался конца собеседования: пройти или не пройти по конкурсу уже не имело для тебя никакого значения. Хотя, покидая аудиторию, ты был уверен, что провалился, ты ни о чем не жалел. Прочувствовать смерть и окружающее ее непонимание было для тебя куда важнее, чем результаты экзамена. Позже стало известно, что тебя приняли. Твое рассуждение о смерти получило одну из высших оценок. Ты отказался от поступления.

Ты бы предпочел вместе с приглашением получать и меню званых ужинов, чтобы можно было заранее насладиться блюдами, которые предстоит отведать. К будущему удовольствию прибавилась бы череда сиюминутных желаний.

Ты хотел знать свое будущее — не чтобы удостовериться, что именно с тобой произойдет, а чтобы жить в предвкушении ожидающей тебя жизни. Ты мечтал об исчерпывающем ежедневнике, в котором твои дни были бы расписаны до самой смерти. Ты бы мог подготовиться к радостям и испытаниям завтрашнего и более далеких дней. Мог бы прислушиваться к будущему, как вспоминают о прошлом, и перемещаться по нему по своему усмотрению. Но однажды сей воображаемый ежедневник представил тебе твою жизнь в виде огромной терновой стены. Предвидимая жизнь обнадеживала тебя, поскольку состояла в твоем представлении из удовольствий. Но ведь ничто не уточняло, что именно попадет в твой ежедневник. Он мог обернуться для тебя и жутчайшим кошмаром, чередой предопределенных несчастий, к которым ты должен был бы готовиться. Незнание будущего могло, напротив, сделать его желанным.

Тебе хотелось совершать только такие деяния, чье эхо долго не угасало бы, поступки, укладывающиеся в считаные минуты, чей след будет сохранен и еще долго заметен. Этим торможением времени в материи объяснялся твой интерес к живописи: за кратким периодом выполнения следовала долгая жизнь картины.

Летом, на побережье, ты в одиночку ходил в море на катамаране. Закрепив паруса, ты плыл прямо вперед. Зачем менять галс, если все волны на одно лицо? Тебе устраивала прямая. Маршрут не особенно заботил — повернувшись спиной к берету, ты направлял нос своего судна к горизонту. Ты хотел забыть землю, но твои вылазки были слишком скоротечными, чтобы вокруг не осталось ничего, кроме волн. Воздух наполнял твои легкие, валы затопляли слух, движение катамарана заставляло тело искать равновесие. Покачивание волн гипнотизировало тебя, в то время как ветер приводил в чувство. Ты любил эту просветленную дремоту, похожую на сон ребенка, которого, напевая тихим голосом усыпляющую мелодию, укачивает кормилица. Потом приходилось возвращаться. Ты менял галс и старался следовать той же прямой, по какой отправлялся в путь, несмотря на вынуждавшее тебя рыскать направление ветра. Далекий вид суши возвращал к реальности, которую вытеснило из памяти море. По мере приближения к пляжу тебя оставлял сон наяву, в который погрузили морские волны.

Как-то ночью ты