Взаимное переплетение модерных обществ до той степени, в которой оно вообще признается, исследовалось из двух различных перспектив: в терминах структурного доминирования и зависимости (особенно мир-системной теорией) и в терминах того, как догоняющие общества учатся у более передовых, а также извлекают уроки из изменившихся обстоятельств (последнее было центральным пунктом критики мейнстримной теории модернизации со стороны Бендикса123, а затем и со стороны других авторов). В обоих случаях пренебрегали третьей проблемой: самоопределяемым и взаимно интерпретируемым характером паттернов модерности. Уроки, которые догоняющие страны получают на опыте передовых, не сводимы к объективным данным или структурным принципам. Одни общества воспринимаются другими в рамках общего исторического поля такими способами, которые могут в большей или меньшей степени отличаться от того, как воспринимают себя сами эти общества. То же верно и для различных поколений модернизаторов. Институты обществ, которые рассматриваются в качестве более развитых, могут интерпретироваться новыми поколениями таким образом, что их интерпретация будет способствовать изобретению этих институтов заново, а не просто их трансферу; и последнее, хотя и не по значению: радикальная, хотя и маргинальная самокритика доминирующих обществ может быть использована теми, кто пытается оспорить установившиеся паттерны модерности, реинтерпретировать их так, чтобы они соответствовали другим культурным и историческим основаниям, и конструировать альтернативные модернизационные стратегии.

Настоящая статья построена вокруг коммунистического опыта и использует его в качестве частного примера более общей проблематики переплетения. Теоретики модерности до сих пор были склонны игнорировать это поле, вплоть до вычеркивания его в качестве нерелевантного для их исследовательской задачи124. Но даже когда эту проблематику воспринимают всерьез, ее слишком часто рассматривают в качестве единственной и безальтернативной линии развития. Нет сомнений, что дискуссию по этому вопросу необходимо начать с двух основных примеров: России и коммунистического Китая. Бифуркация между ними является самым критическим аспектом поворотного момента, который произошел с коммунистическим опытом во второй половине ХХ века. Эта значимость, очевидно, определяется различными путями выхода России и Китая из коммунизма (причем ни один из этих выходов не был завершен, хотя выход России в определенных аспектах был более окончательным, чем выход Китая). Об этом различии слишком часто забывают, когда рассуждают о коллапсе коммунизма как о некоем едином процессе. Можно сказать также, что конфликт между этими двумя крупнейшими коммунистическими державами (начавшийся в конце 1950‐х годов и продлившийся до середины 1980‐х, притом что союз между ними едва ли просуществовал более десятилетия) сыграл важную роль в разворачивающемся кризисе и итоговом распаде коммунистической модели и в одном, и в другом случае. Наконец, ретроспективный анализ двух основных коммунистических траекторий, восходящий к самому их началу, должен поведать нам нечто о дифференцирующей динамике, которая уже была встроена в их первоначальную связь друг с другом, и том, как каждая из них соотносилась с Западом.

Сравнительные исследования формирования империй и их последующей динамики являются одной из недостаточно проработанных областей исторической социологии. Если говорить конкретнее, то особенности модернизационных процессов и стратегий в условиях империй не получили достаточного изучения в соответствии с их значимостью. Наконец, взаимоотношения между империей и революцией представляют собой наиболее захватывающий аспект обширного имперского компонента модерности. Можно предположить, что интерпретации наиболее парадигмального революционного опыта по-прежнему отражают устойчивое нежелание задаваться этим вопросом: несмотря на обилие ревизий в изучении Французской революции в последнее время, ни одна из них так и не сделала должного акцента на том факте, что кульминацией этой революции была попытка навязать Европе имперское единство.

Но центральным предметом данной статьи будет именно российский и китайский опыт. В качестве некоторого вступления к сравнительному анализу необходимо сказать несколько слов о том общем бэкграунде и характеристиках этих революций, которые в конечном счете привели к различным стратегиям решения общих проблем. В данном контексте наиболее важным общим пунктом является то, что в обоих случаях мы имеем дело с имперскими революциями: социальными, политическими и культурными революциями, начало которым положил коллапс империй, вызванный глобальной динамикой модернизации, но которые в итоге привели к восстановлению имперских структур на новых основаниях, с новыми элитами во главе. И сделано это было путем мобилизации новых социальных сил. Это выглядит наиболее поразительным парадоксом истории ХХ века: революционные идеологии, заимствованные на Западе (но различным образом реинтерпретированные как в процессе заимствования, так и после революционного захвата власти), служили рационализации и легитимации инновационного восстановления двух наиболее могущественных незападных империй. Однако до сих пор историки-компаративисты и теоретики модерности уделяли этому феномену слишком мало внимания.

В отсутствие систематического изучения взаимодействия – или переплетения – имперских наследий и революционных процессов в двух различных ситуациях указанных кейсов нам не остается ничего, кроме как выделить наиболее подходящие точки отсчета для дальнейшего исследования125. Начнем с того, что революционные трансформации в обоих случаях были спровоцированы кризисом имперских институтов и традиций, который в свою очередь был вызван внутренним напряжением, а также давлением и вызовами изменившейся международной среды. Хотя в двух рассматриваемых странах распад имперского Старого режима произошел по-разному (Российская империя была куда более активным участником глобального противостояния по сравнению с Китайской; она также куда дальше зашла на пути непоследовательных, но тем не менее значимых реформ; так что динамика социальной революции сыграла более заметную роль в ее распаде), соответствующие эпизоды двух революций напоминали друг друга тем, что привели к полному коллапсу имперских центров. В то же время революционный захват власти был попыткой восстановить фрагментированные империи, следуя идеологии, которая позволяла представить эти новые имперские проекты в качестве превосходящих предшествующие и при этом давала некоторые намеки на национальное самоопределение (в Китае этот процесс был более сложным и включал затянувшуюся на долгие годы борьбу между соперничающими государствами-преемниками). Победа на этом этапе предполагала новые сложности: восстановленные Российская и Китайская империи, без сомнения, были крупными силами мировой политики и, соответственно, должны были преследовать амбициозные стратегии собственного усиления. С другой стороны, сами размеры территории империй и масштаб трансформации сделали претензии на автономные революционные нововведения более обоснованными. Это было ключевым моментом советской модели «социализма в отдельно взятой стране», предложенной после провала исходного обоснования большевистского захвата власти (ожидалось, что он превратится в перманентную революцию мирового масштаба): социалистическая одна шестая часть земного шара могла продолжать движение к самодостаточным трансформациям, которые были бы невозможны в национальном государстве средних размеров. Похожим образом китайское имперское измерение и традиции обязали маоистское руководство претендовать на то, что они ничем не хуже советского центра, и в конечном счете даже на то, чтобы изображать китайский путь превосходящим советскую версию. Наконец (и это, возможно, наиболее важная связь), сталинская стратегия модернизации, которую Советский Союз реализовал начиная с конца 1920‐х годов и далее, может быть рассмотрена в качестве имеющей тесную связь с имперской Россией, а именно с ее традицией революций сверху (и в этом отношении интерпретация сталинизма Робертом Такером особенно полезна). В Китае подобного наследия попросту не было, там трансформационные попытки имперского центра всегда были более сдержанными, отсюда и адаптация Китаем советской модели, но отсюда же и попытки переопределения этой модели, которые будут подробнее рассмотрены ниже.