– С чего мне тогда плясать?

– Ты не торопись, дослушай до конца.

– Слушаю внимательно.

– Так вот, ни на кого нет ничего, кроме… Кроме одной персоны.

– А именно?

– Есть там, среди заявленных тобой, один пианист…

Ходасевич понял: Ибрагимов не хочет по открытой линии, да еще мобильной, называть фамилии. Речь все-таки шла о персональной, конфиденциальной информации – к которой, по идее, у службы нет доступа.

– Да-а, интересует меня и пианист тоже, – откликнулся Валерий Петрович, немедленно вызвав в памяти образ музыканта Ковригина: плотный боровичок с венчиком седых волос над загорелой лысиной, одетый в какие-то обноски. – И очень даже интересует.

– Так вот, в стародавние времена, а конкретно, в восемьдесят четвертом году, данный товарищ проходил по уголовному делу – по статье сто двадцать первой тогдашнего УК РСФСР. Часть, между прочим, вторая, пункт «вэ».

– Убей бог, не помню, что за статья.

– Это потому, Петрович, – хмыкнул куратор, – что ты под ней наверняка не ходил.

– Вот обрадовал, – пробурчал Ходасевич.

– Потому что данная статья старого УК посвящена гомосексуализму. А часть два-вэ значит мужеложество в отношении несовершеннолетнего.

– О-о! – протянул частный сыщик. – Оч-чень интересно. И в чем конкретно наш фигурант нагрешил?

– Упомянутый гражданин совершал развратные действия в отношении двоих несовершеннолетних. Мальчиков, между прочим, шести и восьми лет. Родители пострадавших обратились в милицию. Завертелось дело – правда, под стражу педофила не взяли, ограничились подпиской о невыезде. Потом – я так думаю – у данного товарища нашлись высокие покровители или оказалось много денег. Или и то, и другое вместе. Потому что через два месяца родители пострадавших парнишек заявили, что дети дядю оговорили, и дело было прекращено за недоказанностью участия обвиняемого в совершении преступления. Так что педофил отделался легким испугом. Вот и все.

– Сильно! Спасибо. Ты мне здорово помог… А что было потом? После восемьдесят четвертого года? Этот пи-дагог и пи-анист свои порочные склонности не проявлял?

– Кто ж его знает. Больше никаких документов по данному гражданину не имеется. Но обычно подобные типы свою практику не оставляют – особенно если однажды вышли сухими из воды. Поэтому если тебе, Петрович, интересно мое мнение, то, думаю, пакостничать твой музыкант не перестал – да только больше ни разу его за руку (или за что правильнее сказать в данном случае?) не поймали.

– Да-а, Олег Николаич, удивил ты меня. Особенно своими познаниями в мужеложестве.

Голос Ибрагимова посуровел:

– Шутить изволишь?

– Изволю, – вздохнул Валерий Петрович. – На самом деле я тебе очень благодарен. Необычный и потому очень полезный материал.

Куратор подобрел:

– То-то же.

– А ты почему в воскресенье на службе сидишь?

– Так, накопились разные делишки, – неопределенно ответил Ибрагимов.

– Может, ты заодно и вторую мою просьбу выполнишь? Ту самую, помнишь: по поводу звонков на один мобильный номер…

– А я ее уже выполнил.

– Вот как? Ох, спасибо тебе, Олег Николаич, большое. Не знаю, как тебя и благодарить.

– С тех пор как шотландцы изобрели виски, это не проблема.

– Да я уж усвоил. «Блю лейбл».

– Списочек звонков с интересующего тебя телефончика готов. Сейчас мой парнишка его изучает и свои комментарии на полях пишет, а то ты человек в этом смысле девственный, не все самостоятельно поймешь…

– Отлично. Парнишка тоже на мою благодарность рассчитывает?

– Он обойдется… А тебя, Петрович, я жду завтра утром – часикам, скажем, к десяти. Адрес ты знаешь.

И полковник Ибрагимов отбился, оставив Ходасевича с новыми неизвестными в его системе уравнений. Да еще и с новым уравнением: оказывается, пианист Ковригин, проживающий на огромном участке в самом конце улицы Чапаева, – гомосексуалист, педофил. Или, во всяком случае, во времена оные проявлял педерастические наклонности.

* * *

А немедленно вслед за звонком Ибрагимова домой явился Ванечка с велосипедом (о присутствии которого в Листвянке Ходасевич, признаться, и позабыл): раскрасневшийся, довольный, возбужденный.

Бросил велик у крыльца, влетел на веранду.

– Здравствуйте, гражданин следователь! Меня никто не спрашивал?

– Вроде бы нет.

– И маманя меня не разыскивала?

– Нет.

– Круто.

Вспомнив о долге гостеприимства – или в данном случае правильнее называть сей долг отеческим? – Валерий Петрович поинтересовался:

– Есть будешь?

– А то!

– Тогда разогрею то, что оставила нам твоя мама. Заодно и сам поужинаю.

– Кул! А я пока в душ.

Схватил со стола оставшийся после завтрака Любочкин пирожок и исчез в ванной.

Валерий Петрович грел еду и думал: как жаль, что Танюшка давно выросла и ему, увы, уже не нужно о ней заботиться. И внуков от падчерицы никак не дождешься – потому и приходится свой отеческий потенциал сублимировать на совершенно посторонних детей…

Ванечка вывалился из ванной, обмотанный вокруг чресл полотенцем, когда еда на столе уже исходила паром.

– Оденься, – заботливо посоветовал ему Валерий Петрович. – На веранде холодно.

– Угу.

Борщ уже начал остывать, когда юноша явился к столу одетым, с тщательно зачесанными волосами.

Ходасевич сел поесть с ним за компанию.

– А вы правда шпион? – вдруг спросил юноша, запуская ложку в борщ.

– Шпионами бывают чужие. Свои называются разведчиками.

Глаза у юнца заблистали:

– Значит, вы разведчик? Как Штирлиц? Круто! Расскажите!..

– Однажды мне пришлось убрать одного человека двадцати лет от роду. Подсыпать ему в суп крысиного яда.

Ваня сперва принял его слова за чистую монету. Спросил с округлившимися глазами:

– Почему? За что?

– Он слишком много болтал за обедом.

– А-а, это, типа, такая шутка, – разочарованно протянул Ванечка, уткнулся в тарелку и вопросы задавать перестал.

А когда с ужином было покончено и глаза сытого юноши маслено заблестели, Валерий Петрович, словно бы невзначай, промолвил:

– Говорят, ты скоро станешь очень богат.

Иван нахмурился и насторожился.

– Я? Кто говорит? С какой стати?