— Тварь! — обрываю его слова, выхватывая нож и перерезая глотку.

Насрать, что до конца не понял его мотивов, плевать, что надо срезать с него шкуру сантиметровыми лентами, дабы дать прочувствовать всю мою ненависть. Заканчиваю всё здесь и сейчас, даже если должен действовать по-другому. Только так я могу обезопасить свою семью, а отсутствие пыток мой зверь переживёт.

Наступает полная тишина, и даже, кажется, двигатели перестали гудеть. Стою над бездыханным телом бывшего друга, выбравшего целью в жизни непонятную месть. До меня не доходят его претензии, и мой мозг судорожно ищет в дальних ячейках памяти имя Неля. Сколько баб мимо прошло, хрен поймёшь, какая из них стала камнем преткновения.

— Вот это поворот, — нарушает тишину Шахим, подойдя и поддевая ботинком бездвижную руку. — Кто бы мог подумать. А я эту сволочь дома принимал. Шакал! Зря ты дал умереть ему как мужчине. Собаке собачья смерть. Надо было облить его кровью и бросить свиньям в загон.

— Он почти тридцать лет был моим другом, — потерянно произношу, сдерживаясь от дикого крика. Хочется задрать голову, глянуть в прозрачное небо и заорать, донося до высших свою боль.

— И все тридцать лет ненавидел тебя, брат. Убрать. А лучше сбросить мусор с самолёта.

Араб хлопает меня по спине и сплёвывает на труп, показывая всё призрение, что скопилось в нём. Его люди быстро избавляются от следов, оставляя девственно чистым пол салона.

— Займись женой, Мир. Эта больная мразь не стоит твоих переживаний.

Трясу головой, сбрасывая с себя злость Гара, и возвращаюсь к малышке. Она всё также лежит на животе, тихо постанывает, пока Махмуд отдирает тряпку, но не приходит в себя. Опускаюсь рядом, отгибаю край и чувствую тошноту, подкатывающую к горлу. На спине, плечах и шее нет целого участка, вся поверхность покрыта глубокими полосами с запёкшейся кровью.

Веду рукой, боясь прикоснуться, и не знаю, что делать. С расстояния в несколько сантиметров чувствую лихорадочный жар, поднимающийся от тела. Глаза жжёт, в груди ломит, и я понимаю, что это страх. После оттока адреналина, после спада боевой горячки, со страшной силой накатывает сомнение в себе и в своих силах. Чем больше оголяется спина, тем сильнее меня бьёт дрожь, а моя бесполезность вгрызается чернотой в сердце. Боюсь не успеть, не довезти, не спасти.

— Кончай паниковать, — отвешивает пинок Шахим. — Через четыре часа будем у меня. Лучших докторов я уже вызвал. Просто позаботься, чтобы не попала инфекция, и постарайся её напоить.

Самолёт садится в Алжире, в родной отчине Шахима, и у трапа нас встречает реанимобиль. Забираюсь в него вместе с Никой и всю дорогу внимательно отслеживаю действия врачей. По вене пускают капельницу, подключают датчики кардиомонитора, вкалывают различные препараты. Мы несёмся по улицам города, расчищая себе дорогу воем сирены.

На пороге больницы каталку принимает медперсонал, спешно везёт по коридору и отсекает жену от меня матовой дверью операционной. Рвусь за ней, но Шахим вцепляется в плечо, удерживая на месте и преграждая путь собой.

— Тебе туда нельзя, — ровным тонов втирает мне. — Дай докторам делать свою работу.

Сползаю по стене напротив и не отрываю взгляда от, замазанного белой краской, стекла. Слишком долго, затягивает в неизвестность, медленно схожу с ума. Мне надо быть рядом с ней. Мне нужно держать её за руку и не позволить уйти. Малышка не справится без меня, а я сдохну без неё.

Дамир

Три часа под дверью операционной. Три долбанных часа страха, что потеряю, не удержу. Несколько раз туда-сюда бегает женщина в белом халате, пару раз заходят новые врачи. Они суетятся, верю, делают всё, что зависит от них, но меня ещё больше плющит от страха, потому что мне ничего о ней не говорят.

Шахим рядом нарезает круги, хмурит брови и молчит. Ощущение, будто он знает, что там происходит и пытается скрыть. А если скрывает, то ничего хорошего в операционной нет. Сверлю его глазами, пытаясь прочесть в суровых складках лица скрываемую правду.

— Прекрати прожигать меня, — не выдерживает друг. — Если ещё никто не вышел, значит работают. Значит жива.

— Придурок, — цежу сквозь зубы, срываясь на него.

— Знаешь, брат. Я даже рад, что не уговорил тебя жениться на одной из моих дочерей. Как представлю, что сижу на полу и жду вердикта врачей, спасающих моего ребёнка. У меня их много, и со стороны кажется, что мне на них наплевать, но я своих девочек очень люблю и не хочу таких проблем на их головы.

Он прислоняется к стене, откидывает назад голову, и я вижу, насколько араб устал. Осунувшийся, с тёмными кругами под глазами, с посеревшей кожей, поседевшей бородой и глубокими морщинами вокруг рта. В его возрасте положено лежать на подушках, жрать виноград и наслаждаться танцами молоденьких наложниц, а он скачет со мной по чужим странам, участвует в захвате врагов и в спасении жены с детьми.

Когда последний раз Шахим полноценно спал, или отдыхал? Когда позволял себе расслабиться и насладиться женскими прелестями?

— Прости, друг, что втянул тебя в свои проблемы, и спасибо за всё. Не знаю, что со мной было бы, если б не ты.

— Брось, Мир. Мы же семья, хоть ты и отказался жениться на моей дочери.

Наш разговор прерывает открывшаяся дверь, звонко врезавшаяся в ограничитель. На каталке вывозят Нику, лежащую на животе и укутанную наполовину прозрачными бинтами. Следом за ней выходит кругленький мужичок в маске и золотой оправе.

— Большие повреждения кожного покрова. Пришлось срезать отмирающую плоть. Что смогли, стянули и наложили швы, на некоторые участки пришлось пересаживать материал с бедра. Когда восстановиться, проконсультируетесь с пластическим хирургом, — безэмоционально вещает доктор и прячет глаза. — Организм очень истощён, как будто её длительно морили голодом и заставляли много работать. Хотя, наверное, так и было.

— Ника выживет? — задаю самый сложный вопрос и не дышу.

— Первые сутки самые сложные, — с опаской косится на Шахима. — Если сердце выдержит, то всё будет хорошо.

Беспокойный писк аппарата, отслеживающего работу сердца, резкий запах медикаментов от перевязочного материала, кристальная стерильность Vip-палаты. Отойдя от потрясения, сижу у кровати и рассматриваю свою малышку. Острый позвоночник вот-вот проткнёт повязку на спине, угловатые плечики утопают в матрасе, тоненькие кисти можно обхватить двумя пальцами и между ними останется просвет. Ника настолько худенькая и прозрачная, что становится страшно, как она сможет ходить. Голубые венки избороздили желтоватую кожу, на щеке уродливый порез, а от волос остался только драный ёж, растущий клоками на голове.

— Что же тебе пришлось пережить, девочка моя, — шепчу, наклоняясь и целуя в колючую макушку. — Они все сдохнут, клянусь.

Поправляю простыню, сползшую вниз, оголившую копчик и чуть больше него — нечего пялиться на прелести моей жены, выхожу в коридор, тихо прикрыв за собой дверь.