грипп, – ответил Вардан по-русски.

Я уставилась на него.

– Что?

– I’m afraid I’m down with flu – членораздельно повторил Вардан, вперившись в глаза гостеприимного англичанина.

Тот моргнул и не задумываясь выпалил:

– Oh I’m so sorry to hear that.

– Видишь, – обратился ко мне Вардан, – у них эти фразы на кончиках пальцев, они как запрограммированные роботы, ты им А, они тебе Б, неизменное грёбаное Б.

Я почувствовала, что мучительно краснею.

– Ты что, боишься его? – Спросил Вардан.

– Нет конечно.

– Тогда толкни его.

– В смысле?

– В прямом, толкни его, он старенький, он не даст сдачи.

– Ты издеваешься?

– А ты?

Хозяин растерянно переводил взгляд с меня на Вардана и обратно, пытаясь, видимо, вникнуть в смысл нашего разговора.

– Мы не уйдем отсюда, пока ты не пнёшь этого старого засранца.

– Я не собираюсь его пинать! – Возразила я, начиная всерьез пугаться.

– Тогда я нассу на пол.

– Что?

– Писать. На пол. Я. Сейчас.

– Да пожалуйста.

Я скрестила руки на груди и сделала невозмутимое лицо.

Вардан расстегнул ширинку. Англичанин заволновался. Я отчетливо почувствовала оттенок своего лица – оно было багровым.

Со звуком, который должен был служить боевым кличем, я по всей силы шлепнула мэтра в живот и вылетела на улицу, не преминув споткнуться о порожек.

Мы бежали вниз и вниз по набережной, пока у меня не закололо в сердце.

– Ты совсем?! – Накинулась я на судорожно кашляющего Вардана, – Ты вообще что ли?!

Мы смеялись до слёз. Вардан сел на корточки и обхватил руками голову, я хватала ртом ледяной солёный воздух, мы смеялись судорожно и радостно, пока не зазвенело в ушах.

– Джухо, – сказала я, – Эдгар, Джухо, Джонни…

Вардан глубоко вздохнул, фыркнул остатками хохота, снова вздохнул и ответил.

– Да. Один умер, другой чуть не умер, третий живет как мертвый, и во всем вроде как я виноват.

Я села рядом с ним на поребрик. Мимо, истошно гудя, пронесся автобус.

– Если я вытяну ноги, он их переедет? – Задумчиво спросил Вардан.

– Мне кажется, ты сходишь с ума, – заметила я.

– С волками жить… Изволь шутить.

– Мы не волки, – возразила я, прислоняясь щекой к его плечу, – Мы гиены. Загнанные в угол, ощерившиеся звери. Все мы.

А Вардан снова плакал.

Ближе к вечеру мы нашли еще одну полупустую гостиницу и сняли комнату на ночь. Лицо все еще горело, но было зябко и немели руки. Я забралась в крохотный ветхий душ. Вода была чуть теплой. Стало, кажется, еще холоднее.

– Осталось понять, что лучше – выпить, а потом накуриться, или накуриться, а потом выпить? – Поинтересовался Вардан, заходя в ванную.

– А как голова будет меньше болеть?

– А никак.

Мы снова засмеялись.

– Можно?

Он разделся, держа в зубах неизменный косяк, и забрался в душевую кабинку. Тонкой струи едва хватало на нас двоих. От холода меня то и дело передергивало. Я проследила взглядом за желчно-терракотовой трещиной, которая, ветвясь и извиваясь, взбегала вверх по отсыревшей побелке. Трещина тянулась до самого потолка, и скрещиваясь с другими, образовывала некое подобие кособокой звезды. Это было почти красиво. Вардан тоже задрал голову, и мы продолжали стоять, таращась на отвратительную фреску, недоуменно-завороженные, пока душ не начал шипеть и кашлять, и из него не полился сначала кипяток, а потом лёд.

– Твою мать! – взвизгнул Вардан, выпрыгивая на грязный кафель с неожиданным проворством, – Искусствоведы хреновы…

Мы спустились в паб на первом этаже, чтобы выпить пива. Вардан купил нам по почти что черному пенному «Гиннессу» и вернулся к облюбованным нами креслам у окна.

– Ты знаешь, а у меня действительно грипп, – сказал он, по-детски отхлебывая из тающего на столе бокала.

– Да?

– Да. В глубине души.

– Моя душа подхватила грипп, – задумчиво продолжила я метафору, – Моей душе срочно требуется жаропонижающее. Ее лихорадит и швыряет, она бредит, мечется и плачет, как напуганный больной ребенок.

Вардан приподнял брови.

– Слишком сентиментально?

– Слишком сентиментально. Ничто не заставляет с таким остервенением цепляться за собственную сущность, как жизнь в стране размывающей и сглаживающей все на свете.

– Пятна, – отозвалась я, – Все в пятнах темноты.

– Правда?

– Правда.

– Неправда. Истинной правды о себе не в силах вынести никто.

Горело лицо. За соседним столом сидела, качаясь на стуле, бледная девушка с рыхлым лицом и белыми волосами. Она положила руки на стол и застыла, неподвижная, как на картине Хоппера. Она или безгранично устала, подумала я, или оцепела от страха. А, может быть, напугана своей усталостью. Я смотрела на нее так долго, что она уставилась на меня. Потом отвела взгляд. По ее лицу было видно, что она сама не до конца определилась, отводит ли глаза из деликатности, чтобы не смущать меня, или от скуки, потому что уж её-то, с ее открытыми взглядами, повидавшую личностей и более «творческих», ничем больше не удивишь и не озадачишь. Этот мыслительный процесс последовательно отобразился на ее полупрозрачном рябом лице без подбородка. Меня снова будто бы замутило.

Постепенно комната наполнилась англичанами. Их галдеж действовал на нервы, неожиданно распадаясь на отдельные визгливые ноты. Громко, ярко, тошно. Я старалась отвлечься от этого ора, но он заставлял меня внутренне морщиться. За какие-то полчаса стало отвратительно, заполнились все столики и воцарился ад. И почему если англичане собираются вместе, поднимается такой зверский переклик и подвывание? Много итальянцев дают четырехстопное стаккато, много французов – посвистывающую тишину. И только много англичан, носителей языка, который в своей единоличности самый приятный, собравшись вместе, резонируют нервным кашлем и тявканьем, как будто стараются голосами задушить друг друга. Английский – язык, на котором нужно говорить в одиночестве. Какая неожиданная метафора.

Рядом с нами на диван плюхнулись три подростка, у каждого по мороженому. Они были под чем-то, я знала это лихорадочно-потерянное течение разговора. Им было лет по шестнадцать, и они совсем не похожи были на британцев. По их одежде было понятно, что они из очень бедных семей, но не из той бедноты, что стрижет своих детей почти что налысо, кормит картошкой и по выходным покупает им видеоигру; разрешает им часами сидеть у телевизора, но ругает за плохие оценки и мечтает для них о «лучшей жизни», об образовании и работе… А таких в Англии большинство. Это дети глупые, жестокие, но, надо отдать им должное, упрямые и послушные. Но эти трое, они выглядели тревожно, как дети восточных бедняков.

Вардан сидел молча, глядя в окно на пустую площадь, которая вообще непонятно зачем была здесь устроена: ни рынков, ни уличных кафе, ни даже памятника на ней не было. Люди бродили наискось по серой