интересом прислушивались. Мне было всё равно. Сегодня мне приснилась моя будущая жертва: такой же голубоглазый, стриженый и мечтательный, как в жизни. Мы болтали во сне подобно старым приятелям – роль, одновременно подходившая нам и в то же время совершенно не соответствовавшая. Утром он написал мне – и понеслось.

Скорее бы всё закончилось.

Телефон снова звякнул, и я без воодушевления напечатала ответ. Попрощалась, сославшись на работу. С облегчением отложила мобильный в сторону.

– Что, поклонники пишут? – ехидно поинтересовалась Надя. – А Дима знает?

– Конечно. Он мне сам их выбирал, – с внешней невозмутимостью ответила я и села в уголок, следя за входом в отражении стеклянной витрины.

Надя изумленно обернулась на меня, фыркнула и подала посетителю американо с сахаром. Кивнув вместо «спасибо», мужчина вышел на улицу.

– Ты не собираешься работать?

Я равнодушно пожала плечами.

– Конечно собираюсь. Но пока вроде не с кем. – Слабо, чуть издевательски улыбнулась. – Вот подтянется народ, тогда пожалуйста.

– Договорились, – сердито отчеканила Надя и, сев за стойку, сложила руки на груди.

Я усмехнулась. Какая серьёзная. А ведь всего двоих обслужила. Я и то больше.

Сходив в подсобку за старой гитарой, которую взяла сегодня по какому-то наитию, начала наигрывать «Циферблат». Действительно, концерт уже завтра. Нужно готовиться. Надя, уже чуть менее обиженная, прислушалась. Развернулась ко мне. Песня трепетала в помещении кафе, завораживая разум. Закончив её, я перешла к «Листая эпохи». Это произошло само собой, наперекор установленной программе вечера. Песня так и просилась на пальцы, на язык, и я была не в силах ей противостоять.

Но история вновь оживёт до детали мельчайшей…

Внезапно голову будто прошило разрядом. Одно из тщательно блокируемых воспоминаний ворвалось в мысли, и я окаменела, будто околдованная взглядом Медузы Горгоны. В сердце зашевелился страх, настоящий, неподдельный, парализующий волю. Это была жизнь, о которой я в обычное время не помнила, как будто её не существовало. Жизнь, слишком неправильная и печальная даже для меня, испытавшей все возможные страдания и виды смерти. Я закрыла глаза, и вместе с пробежавшей по телу дрожью прошлое накрыло меня с головой.

– Олеша, сынок, всё играешь? Пойдём ко всем. Скоро будем ужинать.

Я задержал пальцы на клавишах пианино, заканчивая ноту, и чуть повернул голову. Мать стояла в проёме, мягкая и встревоженная, как обычно. Её нежный взгляд не отрывался от моей худой фигуры. Я слабо, но неуклонно покачал головой.

– Спасибо, матушка, я не голоден.

– Да ты только взгляни на себя! – тоскливо ответила мать. – В конец же отощаешь. Кожа бледная, тонкая, под глазами круги…

– Я буду играть дальше, матушка, – твёрдо произнёс я и снова опустил руки на пианино.

Длинные пальцы побежали по клавишам, рождая мою собственную, полную возвышенной грусти мелодию. Вздохнув, мать затворила дверь в комнату. Я продолжил играть. Закончив, взял тетрадь, чтобы записать мелодию. Дрожащий в пальцах карандаш вывел первые ноты новой композиции. Я с раздражением посмотрел на свою руку и попробовал придержать запястье пальцами другой. Как же избавиться от этой надоедливой дрожи? Может быть, мать права и надо больше есть?

Я усмехнулся. Что толку? В детстве меня и кормили, и на прогулки водили, даже когда сам сопротивлялся изо всех сил. Только ни от бледности, ни от худобы меня это не избавило. Как родился болезненным, так и жил, будто у тела не было причин что-то менять. Будто оно чувствовало то странное отсутствие воли к жизни, поселившееся во мне ещё с рождения, ту обречённость, что сопровождала каждый новый день, и старалось им соответствовать.

На ужин всё-таки спустился примерно через час, когда все разошлись. Без аппетита поел хлеба, немного мяса и воды. От остального отказался. Пока нянечка не начала опять читать нотации, вернулся к себе. Захлопнув дверь, тяжело привалился к её поверхности. Моё слабое тело едва держало тяжёлую дубовую створку. Прикрыв глаза, я прошёл вглубь комнаты и снова сел за инструмент. Играть, играть целыми часами хоть до глубокой ночи, давая выход, казалось, рождавшимся по собственной воле эмоциям. Всё равно заняться больше было нечем.

За полночь, как всегда, зашёл отец. Остановился в дверях, хмуро слушая мою музыку. Не оборачиваясь, я мог угадать его полное досады старое лицо.

– Шёл бы ты спать, Олеша. Время позднее.

Я не спеша доиграл. Убрал руки на колени, запрокинул голову. Тёмная комната освещалась лишь свечами, и никто бы другой даже не увидел в такой темени клавиш. Мне же инструмент будто ластился под руки.

– Отец, – я обернулся, с неожиданной требовательностью заглядывая ему в лицо, – что со мной не так? Может, меня проклял кто? Или няня в детстве уронила? Почему при всей нашей ладной жизни внутри у меня, – я прижал руки к груди, – такая пустота? Может, у меня сердце украли?

– Экий ты суеверный, – рассмеялся отец и прошёл в комнату.

Я внимательно наблюдал за ним. Лицо у отца было совсем не весёлое. Сев напротив, он тяжело посмотрел на меня.

– Если бы кто знал, – ответил со вздохом. – Ты с рождения такой. Нянечка рассказывала, только научился говорить, болтал всякие глупости. Потом замолчал, зато музицировать начал. Будто от нечего делать.

– Что болтал? – спросил я, подавшись вперёд.

Мне вдруг показалось это очень важным. Отец только развёл руками.

– Я не слышал. Может, няня помнит, у неё поспрашивай. – Он посмотрел на меня долгим мрачным взглядом, вздохнул. – Иногда думаю, что и правда прокляли. Чтобы парень в шестнадцать лет был таким…

Не договорив, отец махнул рукой и поднялся.

– Ложись спать, – повторил он. – Я договорился, чтобы твою игру послушал известный мастер. Далеко пойдёшь с таким талантом.

И, ничего больше не добавив, отец вышел. Я остался один, задумчиво разглядывая мечущееся пламя свечи.

На следующий день выяснилось, что нянечка у меня с той поры сменилась дважды. По домовым книгам я нашёл старый адрес нужной мне женщины. Тщательно выписал его на бумажку и всю дорогу до отеля, где жил композитор, судорожно комкал её в ладони. Вот оно. Ответы на все вопросы наверняка у неё, и я должен был раздобыть их во что бы то ни стало.

Композитор встретил меня равнодушно. Было видно, что согласился он просто из вежливости и совершенно не ожидал услышать ничего нового. Должно быть, таких юных дарований ему доводилось слышать множество, и все они настолько походили друг на друга, что вызывали тошноту. Пока отец лебезил перед маэстро, я с тем же равнодушием прошёл внутрь и разложил свои ноты на пюпитре. Сел за инструмент, прикрыл глаза, настраиваясь на нужный лад. Маэстро хмуро прошёл