Это удивило Чада Браунинга.

– Зачем ты это сделал?

– А ты кто такой?

– Браунинг. Чад Браунинг.

– Что ж, рядовой Браунинг, – сказал Клайв Моредиан. – Здесь полдесятка курящих солдат. Как ты думаешь, что произойдет, если мы будем просто выдыхать сигаретный дым в воздух?

Чад почесал голову.

– Эмм… я не знаю.

– Фрицы сразу поймут где мы, понимаешь?

Чад выглядел ошарашенным.

– Ты хочешь сказать, фрицы не знают, что мы здесь?

Вторая дивизия нашла это уморительным.

– Конечно, они знают, что мы в траншеях, болван. Но если они увидят дым от наших сигарет, их гранатометчик тут же пришлет посылку в виде гранаты прямо нам под ноги. Или их снайпер прицелится именно в это место, дожидаясь, пока один из нас не высунет голову, – он посмотрел на Билли Натли. – Тебе лучше найти способ укоротиться, приятель, или ты не дотянешь до начала следующей недели.

Билли сгорбился так сильно, как мог. Скоро его спина начнет ужасно болеть.

Фрэнк Мэйсон выдохнул дым себе за пазуху.

– Моредиан, – тихо сказал он. – Ты слышал, как адъютант говорил с Фитамом. Они обсуждали только расширение линии?

Клайв Моредиан стряхнул пепел с кончика сигареты.

– Нет, – он огляделся, убеждаясь, что поблизости нет никого из сержантского состава. – Россия выходит из войны, понимаешь? Они там теперь коммунисты, и новое правительство хочет выйти из войны, пока немцы не перебили всех казаков.

– Ну и что? – пропищал Чад. – Какое нам дело до русских?

Клайв одарил его презрительным взглядом.

– Сам подумай, тупая ты ослина. Немцы и русские ведут мирные переговоры, так? И когда они заключат перемирие, как ты думаешь, куда пойдут немецкие армии Восточного фронта? Обратно домой, поцеловать Хильдегарду и Урсулу?[18]

– Если не они, – сказал мужчина постарше, играя бровями, – я сам это сделаю.

– Флаг тебе в руки, Казанова, – сказал Бенджи. – Скажи фрицам привезти на фронт своих сестричек.

– Заткнитесь, заткнитесь оба, – протянул Клайв. – Вы портите мой рассказ.

– Они придут сюда, – сказал Джеймс. – Ты это имел в виду?

– Так точно, гений, – Моредиан указал на Джеймса кончиком сигареты. – Кто этот смышленый парнишка? О, точно. Ты же Джимми. Итак, Джимми, как ты думаешь, насколько растянулся Восточный фронт?

Джеймс пожал плечами.

– Я не знаю. Намного.

– Да, ты прав. Намного. У немцев в два, а то и в три раза больше людей, артиллерии и самолетов. А теперь представь нашу поредевшую линию. Как думаешь, долго мы протянем?

Тут заговорил Фрэнк Мэйсон.

– А как же река Уаза? – спросил он. – Говорят, она такая глубокая, что может послужить естественной линией защиты. Немцам будет сложно ее перейти.

– Надеюсь, – Бенджи стряхнул пепел.

– Но скоро подойдут американцы, – сказал Мик Веббер.

– Ты хоть раз их видел? – ответил Моредиан. – Так они придут как раз вовремя, чтобы поднять тост за победу немцев.

Сэм Серкирк – бассет-хаунд – покачал головой.

– Будет еще одна Чистка.

Увидев непонимание в глазах товарищей, Фрэнк Мэйсон перевел:

– Ипр. Бельгия.[19]

– Он имеет в виду, – сказал рядовой Моредиан, – что это будет самоубийством.

Обри пришел в первый же свободный вечер.

Он сел за пианино рядом с Хейзел. Когда рядом с ним села Колетт, Хейзел почувствовала, что уже не помещается на скамейке, и поднялась на ноги.

Обри играл, напоминая себе не смотреть на Колетт. Ему хотелось услышать, как она поет, увидеть, как она двигается. В тот вечер она надела темно-синее платье. Никакой строгой формы. Один темный завиток выпал из ее прически за ухом.

Обри показал на ноты французской военной песни.

– Как ты думаешь, может, так будет лучше? – Он начал играть ее в более медленном и спокойном темпе.

– Как это называется? – спросила Колетт.

– Синкопа, – ответил Обри.

Боже, как Колетт была хороша. Такая напряженная и резкая, как будто хотела выпытать из него ответы на все вопросы. Пытайте на здоровье, мадмуазель.

– Как это работает? – спросила она.

– Она… переворачивает мелодию с ног на голову. Она сопротивляется, как бы это сказать, правильной, старомодной… Хейзел, что я хочу сказать?

Хейзел пожевала губу.

– Она разрушает старый мотив и выстраивает на его останках новый, – медленно произнесла она. – Превращает мелодию в протест.

– Протест, – повторил Обри. – Мне нравится, леди Хейзел де ла Виндикотт.

Колетт протянула Обри ноты французской прощальной песни. Он играл ее медленно, мрачно. Колетт сразу же поняла, что делать. Она запела, точно зная, как раскрасить старый мотив новыми красками.

– Откуда, мисс Фурнье… – начал Обри.

– Пожалуйста, зови меня Колетт, – сказала она.

Они уже называют друг друга по имени!

– Откуда исходит эта злость, Колетт?

Колетт вдруг почувствовала, что ее раскрыли.

– Злость?

Обри кивнул.

– Ты выглядишь, как утонченная леди, которую ничего не волнует, но когда ты начинаешь петь… ух!

Ух… что? Колетт испугалась, что ее лицо покраснело. Этого не случалось уже очень давно.

– Как будто внутри тебя очень много скрытых чувств. Эмоций. Напряжения. Злость – не совсем подходящее слово, но самое близкое, что я смог подобрать.

Колетт опустила взгляд на колени.

– Может, это оттого, что я громко пою, – сказала она. – Мой хоровой учитель всегда ругал меня за это.

– Любой, кому не нравится твое пение – сумасшедший, – воскликнул Обри. – Я бы взял такой голос в оборот и сделал его известным всему миру.

Колетт внимательно посмотрела ему в лицо. Неужели он просто ей льстил? В его темных глазах не было ни намека на раскаяние.

Mon Dieu, она что, пялилась на него? Она совершенно точно пялилась на него.