– Они меня любят!

– Это бессмысленная жертва, Собор. Ваша смерть заставит их перешагнуть через ваш труп, не более того. Вы этого хотите?

– Вы врете! Обманываете! Я видела! Сама, сегодня! Ко мне приходили люди – старый писатель, карикатурист, художник, обо мне вспоминала девочка, я знаю, пожарные тушили меня вместе, президенты говорят обо мне по телефону ночью, все вокруг меня! Я – их Нотр-Дам! Я – их любовь!

– Эти люди прощались с вами, Собор. Больше их с вами не будет. Любовь скоро уйдет. А вы будете живы.

– Нет! Я хочу умереть! Я уже решила!

– Рано, Нотр-Дам. Вы не умрете. Таково решение суда. Приговор привести в исполнение.

Башня стукнула по столу – все вдруг завертелось. Я снова почувствовала боль. Снова темнит в розетках, жжет, и своды будто бы снова трещат… Почему вы не смотрите не меня? Обернитесь! Почему вы уходите? Вы же молились за меня, вы же хотели меня спасти, вы же не спали из-за меня, вы же меня любили, где ваша любовь? Где ваша любовь?

– Почему вы на меня не смотрите? Почему? Где вы? Где вы все? Вернитесь!

Занималось солнце. Лаяли собаки, начинали громыхать машины. Стали звенеть приборы в ресторанах – зевая, официанты накрывали на столы. По всему Парижу раскрывались шторы, растворялись окна, распахивались двери. После бессонной ночи французы с трудом стояли на ногах. Облака разошлись, на улицах появились куртки, капюшоны и пальто. Проснулись президенты, художники и карикатуристы. Проснулись школьники, писатели и храмы, мигранты и киносценаристы. В эту ночь всем людям, где бы они ни были, где бы ни жили, приснился один и тот же страшный сон в картинках: огонь, Собор и смерть. Но это был лишь сон. Мир проснулся. Нотр-Дам спасли.

От Собора отъезжала последняя пожарная машина. Все снова было тихо. Людей вокруг не осталось. Последними из Нотр-Дама выбежали две фигуры – одна, одетая в черное пальто, и вторая, будто бы светившаяся изнутри. Они исчезли еще ночью, когда вокруг молились люди, – тогда казалось, что Собор умрет. Но он не умер. Нотр-Дам стоял посреди острова Сите, живой. С его сводов капала вода, время от времени, падая, гремели балки. За гарью на розетках не было видно витражей. Горгульи, отвернувшись от Собора, смотрели кто куда. Повсюду лежал свинец – все, что осталось от резного шпиля. Две башни растерянно глядели друг на друга, блестя ожогами на солнце.

Спустя какое-то время снова стали мелькать люди. Они шли кто куда: кто на работу, кто гулять. Приближаясь к Собору, они ускоряли шаг и отворачивались, как будто от стыда. То ли за себя – какая глупость, столько хоронили, а он здесь – живой. То ли за него – облезлый, облупившийся Собор, намек на тот, прежний Нотр-Дам; теперь он жалкий, его можно только жалеть, но как жалеть то, на что совсем недавно сам молился! Люди больше не смотрели на Собор. Мир проснулся.

Вдруг из-за ограждений показался молодой мужчина. Боязливо оглядываясь, он пролез через ограждения и подошел к Собору. Он был одет в рабочую одежду и припадал на одну ногу. Мужчина подбежал к Собору, упал на колени перед центральным порталом и заплакал. Он стукнул головой дверь и сбивчиво, сквозь слезы, зашептал:

– Прости меня! Прости меня, Н! Мне так жаль, я так тебя люблю, больше всего на свете, Н, мне больше никто не нужен, только ты, прости, прости, прости. Я виноват, очень перед тобой виноват. Я только хотел им всем показать. Они все тебя не понимали, а я понимал. Я думал, они поймут, Н, а они глупые дураки, они так ничего и не поняли. Никто ничего не понял, кроме меня. А я все понял, хорошая, красивая, чудесная Н. Прости меня. Я тебя люблю. Я так тебя люблю!

Мужчина достал из кармана спички и выбросил их. Уже светило утро. Мир проснулся. Никто больше не молился – все занимались обычными делами. Кто-то готовил завтрак, другие, опаздывая, бежали на учебу, третьи стояли в пробках. Нотр-Дам возвышался над островом Сите, над Парижем, Францией, над всем остальным миром. Никто больше о нем не думал. Никто не молился за него. Только одному человеку на всей земле было дело до Собора Парижской Богоматери. Для всех остальных ночной пожар был лишь коротким страшным сном. И в ту минуту, когда Нотр-Дам это понял, он сам наконец проснулся.

17 апреля,

Нотр-Дам

Моему дорогому брату Жану

Про тебя написали в газете! Представляешь! Я вырезал страницу, где ты рассказываешь про библиотеку, и везде с собой ношу. Уже показал Жюли. Ей очень нравится. Мне тоже. Но мне не нравится, что тебя хотели убить. Я так и сказал Жюли: представляешь, моего дорогого брата Жана хотели убить, и мне это очень не нравится. А она ответила, не может такого быть, какой ужас. Но, мне кажется, главное, что тебя не убили. Ты правда приедешь ко мне? Мы могли бы жить вместе в Париже. Было бы очень хорошо.

Прости, что пишу снова так скоро. Случилось много всего, и очень хочется про все рассказать. Я ушел с прошлой работы. Теперь я рисую. Ты помнишь, как я дома рисовал? Маме нравились мои рисунки. И тебе тоже. Ты даже один раз сказал, когда я нарисовал жуткого черного Моро, что это очень похоже и смешно. Ты помнишь? Я помню. Он еще ругался и злился на меня. Так вот, я шел вчера по улице и случайно уронил свои рисунки. Их увидел какой-то мужчина и предложил мне рисовать в газете! Сказал, что у них только что умер карика-кто-то. Это конечно очень грустно, что умер, но зато я теперь работаю в газете. Представляешь! Мне велели нарисовать Н. Я нарисовал. Но, Жан, не думай, что я ее рисую, когда она не видит. Я спросил у нее разрешения. Она не против. Н нравится, когда я ее рисую.

Мы с Н теперь точно вместе. Она правда любит меня, Жан. И я ее. Мы любим друг друга. Я очень наглупил, когда решил, что ей надо сгореть. Так много шума было! Много людей пришло к ней. Даже кто-то умер. Сгорел. И я очень расстроился, потому что подумал: ты дурак, Поль, раньше она тебя любила, потому что ты был один, а теперь их много, и Н тебя не любит. Но утром они все разошлись. А я еще там был, я спрятался, чтобы меня не было видно. И вот я вылез, когда все уже ушли. Н была очень расстроенной. Ее сильно обожгло огнем. И я посмотрел на нее и увидел, как она расстроена и как ей было больно, и мне стало так ее жалко, Жан! И я подумал: какой ты дурак, Поль! Потому что сделал большую глупость. И я пришел к Н и сказал «прости», и заплакал. И выбросил эти дурацкие спички. А она меня простила. Я это понял, потому что она сразу будто стала другой. Перестала грустить. И хотя она была вся в пыли и в грязи, но я ей сказал, что мы это все вылечим, а если даже и не вылечим, я все равно всегда буду ее любить. Она ничего не сказала, но я понял, что она тоже всегда будет меня любить. Это так хорошо, Жан! Ты даже не представляешь, как хорошо.

Как-то все так завертелось, так стало вдруг сложно, что я совсем запутался. Очень много думал. Столько нового. А все на самом деле очень просто. Я сейчас это понял. На самом деле больше ничего нет, Жан, только любовь. Все остальное совсем не важно. Приезжай, пожалуйста, скорее. Мне тебя не хватает. Я тебя познакомлю с Жюли, она меня уже давно спрашивает: а где же твой дорогой брат Жан? Мне кажется, ты ей нравишься. А еще я бы познакомил тебя с Н. У нее крыша после пожара поехала, был бы ты здесь, поправил бы. И шпиль совсем разрушился, и вообще много всего. Ну ты знаешь. Розетки там всякие. Может, ты сможешь ей как-нибудь помочь? Она бы обрадовалась.