Мы шли на запад через долину Престона, потом свернули на юг и направились вдоль берегов занесенной снегом реки Шаушин. Добрались до ее южного рукава, остановившись лишь раз, чтобы полюбоваться посеребренными морозом листьями папоротника и рыбами, застывшими в неподвижном сне. Ричард, который так быстро вырос, что еще не успел привыкнуть к своему росту, неловко шлепнулся на лед, и, когда мы стали над ним смеяться, он начал и нас стаскивать на реку, так что мы все повалились и стали кувыркаться в снегу. Отец протянул мне свою длинную руку, чтобы помочь выбраться, и отругал нас за глупые игры, но я видела, как он улыбнулся и сам толкнул Ричарда на лед. Кленовая роща была очень старой, некоторые деревья были не меньше сорока или пятидесяти футов высотой. Отец сказал, что сюда приходят индейцы, делают в деревьях надрезы, потом собирают сок в колоды и сгущают его с помощью нагретых камней. Отец выбирал деревья тщательно, прощупывая бороздки и трещины, и никогда не делал отверстие ниже самых низких веток или поблизости от поврежденной коры. Выбрав дерево, он движением вверх осторожно вбивал палочку с желобком, чтобы сок стекал по нему из древесного нутра. Чтобы наполнить ведерки, требовалось несколько часов, поэтому отец отправился в лес проверить силки, оставив с нами Ричарда, вооруженного кремневым ружьем. Неподалеку от клена мы заметили на снегу какие-то следы. Это были следы не от квадратных каблуков, какие были на ботинках английских поселенцев, а круглые следы от мягких мокасин. Отец сказал, что всего несколько дней назад через рощу проходил индеец.

Мы сидели плотным кольцом, повернувшись спиной на северо-восток, лицом к лесу, грелись на солнышке и вполголоса рассказывали истории, от которых волосы вставали дыбом. Говорили о только что арестованных женщинах в Салеме. Одна из них была старая женщина, которую так любили все жители деревни, что и мужчины и женщины плакали, когда ее, больную, тащили по деревне к магистратам. Я никогда не видела живого магистрата и представляла его существом с человеческой головой и телом ворона. Мне чудилось, что магистраты сидят на длинных скамьях и нетерпеливо постукивают когтями, предвкушая момент, когда они вопьются в свою жертву и раздерут ее на куски. Хотя Салем находился неподалеку от Андовера, у нас там не было ни одного знакомого. И нам никогда не приходило в голову, что, подобно оспе, ведовство не знает ни преград, ни границ.

Двадцать шестого марта вновь похолодало, и мы поняли, что со сбором кленового сока покончено. Мать приготовила сироп из нашего сока, и нам разрешили полакомиться самым лучшим зимним блюдом. Каждому выдали по небольшой порции горячего сиропа, и мы стали поливать им сугроб, чтобы получился «сахар на снегу». Когда я выливала свою порцию на застывшую белую глыбу снега во дворе и коричневая жидкость застыла медно-красной коркой, мне вдруг показалось, будто это кровь, которая просачивается из савана. У меня задрожали руки, и, хотя мой рот жаждал вкусить сладости, я не могла заставить себя снять с сугроба тягучую массу. Потеряв аппетит, я отдала свою порцию Тому. Увидев это, мать потрогала мой лоб, нет ли у меня температуры, и дала мне выпить какое-то сильное снадобье, после чего в течение часа меня рвало. Неделю спустя мы узнаем от Ричарда, что в тот день и час в салемском городском суде трое судей допрашивали четырехлетнюю девочку Доркас Гуд. Ее ножки и ручки были скованы железными кандалами, чтобы она не могла насылать своих духов на других девочек и мучить их, в чем эти девочки ее обвиняли. После этого Доркас вернули в подземный каземат, где уже в течение долгих дней, прикованная цепями, сидела в темноте ее мать.

В конце марта часто шел снег, а затем снегопады резко прекратились. В последний день месяца рано утром, когда было еще темно, мать разбудила меня и сказала, что нам срочно нужно идти в амбар, чтобы вскрыть нарыв на ноге у лошади, иначе мы ее потеряем. На внутренней стороне лошадиного колена выросла твердая шишка размером с небольшой кулак. На ощупь она была горячая и болезненная. Прошлым вечером Ричард уже вскрывал нарыв, но до очага воспаления не добрался, и гной не вытекал. Дело было непростое, и мне велели держаться поодаль от копыт лошади, смотреть и учиться. Ричард должен был зажать голову лошади обеими руками, не больно прикусив зубами длинное дергающееся ухо, а когда придет время делать надрез, резко нагнуть лошадиную голову и посильнее укусить ухо, чтобы лошадь лягалась задними ногами, а не встала на дыбы и не ударила передними копытами.

Мне было холодно со сна, и я плохо понимала, что происходит, когда мы вышли из дому и направились в амбар. Мир вокруг состоял из белых, синих и черных красок. Фигура Ричарда впереди казалась такой же темной и неотчетливой, как деревья на горизонте. Снег делал наши шаги беззвучными, и поэтому Аллен не слышал нашего приближения. До дверей амбара оставалось не более двадцати шагов, когда мы увидели, что она приоткрылась и из амбара выскользнул худой мужчина. Сначала мы его не узнали, но он был настолько изумлен, увидев нас троих, словно выросших из-под земли, что у него глаза полезли на лоб. Если бы Аллен был чуть умнее, он придумал бы тысячу причин, объясняющих, зачем он заходил в амбар. Но он стоял как истукан и пялился на нас. Потом опомнился, сорвался с места и побежал, оставляя преступные следы на снегу.

Длинноногому Ричарду не составило труда поймать его и, схватив за волосы, повалить на землю. Аллен с трудом поднялся и, размахивая руками, попытался ударить Ричарда кулаком в лицо. Он тяжело дышал, взвизгивал, как женщина, и брызгал слюной. Ричард согнулся и, как учила его Мерси, поставил Аллену подножку правой ногой и снова повалил его на землю. Затем уселся ему на грудь, коленями прижав руки своего соперника к земле, чтобы тот не мог пошевелиться.

Мать выбежала из амбара с пучком сена в руках. Шаль сбилась с головы, и по выражению ее лица я поняла, что моему кузену не поздоровится. Она нагнулась и сунула сено в лицо Аллену. Оно почернело и дымилось. От пожара нас уберегло то, что из-за текущей крыши сено было влажным. Несколько соломинок упали Аллену на щеку и, должно быть, вспыхнули, поскольку он закричал от боли.

— Ты думал, что, если подпалишь амбар, мы уберемся отсюда?

— Не трогай меня, злая карга!

Аллен отчаянно пытался вырваться, но Ричард лишь глубже вдавил коленями его руки и ударил в челюсть. Мать склонилась над поджигателем еще ниже, чтобы посмотреть ему в глаза:

— Сжечь амбар недостаточно. Чтобы мы убрались, тебе придется спалить и дом. Но тогда какой тебе от этого будет толк? Дома у тебя по-прежнему не будет, и ты по-прежнему останешься трусом, Аллен Тутейкер. Как твой отец. И вот что я еще тебе скажу. Если Томас поймает тебя на нашем дворе, головы тебе не сносить.

Тут лицо Аллена сделалось белым как снег, на котором он лежал. Мать поднялась и знаком велела Ричарду отпустить пакостника. Аллен вскочил на ноги и пошел прочь на подкашивающихся ногах. Отойдя на безопасное расстояние, он обернулся и показал на нас трясущимся пальцем:

— Это моя земля, и это мой дом. Вы украли их у меня, но, клянусь Христом, вы сгорите за это, пусть мне и суждено попасть в ад.

Мать повернулась и пошла прочь, а он стоял с блестящими от брызгавшей слюны толстыми губами, злобно сощурив свои близко посаженные глаза. Его щеку пересекал большой пунцовый рубец от загоревшегося сена, словно отметина Каина. Аллен поочередно обвел взглядом каждого из нас, и, когда взглянул на меня, я состроила ему рожицу. Быть может, он позабудет нанесенные обиды, но этого последнего оскорбления не забудет никогда. Он ушел, когда снег стал белеть от лучей восходящего солнца, и несколько месяцев мы его не видели. Когда мы с матерью и Ричардом возвращались в дом, чтобы разжечь очаг, я оглянулась и заметила тлеющий на снегу пучок сена. Один крохотный уголек коварно подмигнул мне, точно глаз оракула, предвещающий беду.