У меня перехватило дыхание и кровь начала пульсировать в висках, подобно тому как язык бьет в стенки колокола. Я вспомнила, как Маргарет, вся чистенькая и аккуратная, стояла перед пастором Нейсоном и читала свой катехизис по поимке ведьм и как дядя утверждал, что может снять наложенное ведьмой заклятие.

— Этот человек разлагает собственных детей. Видите, как распространяется зло? И мы можем лишь догадываться, как он разлагает других членов своей семьи. Видите, как распространяется зло? — Он повторял последнюю фразу снова и снова, уставясь в глаза то одного, то другого прихожанина и собирая хор для своего карающего псалма.

Люди начали крутить головами («Видите, как распространяется зло?»). Люди поворачивались в нашу сторону, потом в сторону преподобного Барнарда, затем снова в нашу сторону, словно знамена графства, трепетавшие на сильном ветру («Видите, как распространяется зло?»). В молитвенном доме не было человека, который бы не знал, что Роджер Тутейкер, врач по профессии, являлся родственником Кэрриеров по линии жены. Наконец тяжелый взор пастора упал на преподобного отца Дейна, сидевшего в переднем ряду в окружении сыновей, жены и дочерей. И не было ни единого человека, который бы не знал, что Кэрриеры состояли в родстве с Дейнами по линии жены.

Как только отзвучало последнее «аминь», я встала, чтобы первой выскочить из молитвенного дома, но мать с силой потянула меня за руку и усадила на место. Мы сидели, а мимо нас друг за другом с важным видом молча проходили прихожане, будто наши тела были выставлены для прощальной церемонии. Мать смотрела прямо перед собой, и лицо у нее было спокойное, холодное и гордое. И только голубая вена на виске, которая пульсировала часто и сильно, выдавала ее гнев. Когда все вышли, она освободила мою руку, и мы направились к двери. Моросящий дождь превратился в ливень. Одной рукой мать набросила шаль на голову, другой потащила Ханну к фургону, где нас ждал отец. У меня в грязи увязла туфля, и, когда я попыталась вытащить ее, за моей спиной раздался голос, тихий и злобный.

— Ведьма, — сказал кто-то.

Я подняла глаза и увидела Фиби Чандлер. За ней стояли Мерси, Мэри Лейси и еще какие-то девочки, которых я не знала. «Ведьма», — повторила Фиби, когда я вытащила туфлю из вязкой жижи. Времени надеть туфлю не было, и я побрела по грязи, держа ее в руке. Девочки пошли следом, скандируя: «Ведьма, ведьма, ведьма, ведьма…» Стояла тишина, прерываемая только их шиканьем и шелестом дождя. Наши соседи застыли словно каменные, сжав зубы и не обращая внимания на намокающие плащи и юбки, но глаза у них были живые и внимательные. Я споткнулась, упала на колени, запачкав фартук грязью, и услышала смех позади себя. Голова моя была опущена, но я чувствовала, что девчонки у меня за спиной, и вздрогнула, вспомнив удар камнем по затылку. Фиби наклонилась и стала повторять все то же слово, но высоким, звенящим голосом все быстрее и быстрее: «Ведьма-ведьма-ведьма-ведьма…» Сначала я не поняла, что заставило других преследовательниц попятиться. Фиби, должно быть, ничего не видела, потому что склонилась надо мной, вбивая слова в мою макушку, как щелкающая белка. Я увидела облепленный грязью подол и носки поношенных ботинок, разбрызгивающие жидкую глину в разные стороны. Когда мать схватила Фиби за плечи и начала ее трясти, пронзительный девчоночий голос тотчас оборвался, будто ножом отрезали кусок от только что испеченной буханки.

— Ну-ка, слушай меня. Ты что, росла под забором, что так непотребно ведешь себя? — У матери из-под чепца выбилась прядь волос, на скулах заиграл яркий румянец. — А теперь пошли прочь! Все!

Девочки собрались уходить, но увидели, что Мерси стоит, сложив руки на груди и выставив вперед одну ногу, и ухмыляется. Тогда они тоже остановились и стали смотреть, как мать помогает мне подняться. Мать взяла меня за руку, и грязь, будто клей, скрепила наши ладони. Отец сидел в фургоне, и, когда я залезала на солому, у меня в голове пронеслись две мысли. Во-первых, что мать пришла мне на помощь. Во-вторых, что отец мне на помощь не пришел. Ехали домой молча, сбившись в кучу под клеенкой, но я заметила, что братья за мной наблюдают. Я начала дрожать от сырости и холода и от запоздавшего страха. Том обнял меня и утер грязь с ладоней своим шарфом.

Когда фургон застрял посредине дороги, отец отдал вожжи матери и вдвоем с Ричардом стал толкать фургон. Потом взглянул на меня и спросил:

— Все в порядке?

Я кивнула, но сердце обожгла горькая обида, что отец не бросился из фургона вслед за матерью и не разогнал девчонок, как стаю кур. Я отвернулась, чтобы он не видел моих слез, но их увидел Эндрю. Он погладил меня по плечу и сказал:

— Все прошло. Все прошло.

Всю оставшуюся дорогу он сидел со мной рядом, улыбался и повторял:

— Все прошло, Сара. Все прошло.

Рано утром восемнадцатого мая дядю арестовали и заключили в бостонскую тюрьму. Когда в его дом в Биллерике явился салемский констебль Джозеф Нил, дядя был настолько пьян, что только на полпути в тюрьму понял, что его вовсе не вызвали пользовать больного, а ведут в заключение по обвинению в колдовстве. На тот момент в тюрьмах Салема и Бостона в общих камерах в страшной тесноте томилось тридцать восемь мужчин, женщин и детей. Двадцать четвертого числа губернатор Массачусетса, сэр Уильям Фипс, отдал распоряжение сформировать Особый суд для заслушивания и принятия решения по делам о ведовстве. Было назначено девять судей, которые должны были выступать в качестве стражей закона и посредников между безгрешными и проклятыми.

Хозяйку Исти, сестру праведной Ребекки Нёрс из Салема, арестовали, выпустили на свободу и вновь арестовали, когда одержимые дети из деревни Салем начали с новым неистовством выкрикивать, что она насылала на них свой дух, который щиплет, кусает и душит их. Двадцать восьмого числа в деревне Салем были выписаны новые ордера на арест, и, хотя, как это обычно бывает, делалось это втайне, люди узнавали о приходе констеблей заранее. Новость передавалась от соседа к соседу, пока однажды вечером тридцатого мая у нас на пороге не появился Роберт Рассел и не сказал, что мать будет арестована с первыми лучами солнца и должна будет предстать перед салемскими судьями.

Мы стояли в общей комнате, позабыв о недоеденном ужине, ослепленные и оглушенные, как ударом грома. Мать посмотрела на Роберта так, как если бы он сообщил, что наш вол свил себе гнездо на крыше, но, когда он стал уговаривать ее бежать, как делали другие, она покачала головой и продолжала собирать миски и чашки со стола. Тогда Роберт обратился к отцу:

— Томас, поговори с ней. Объясни.

Но отец сказал:

— Она все понимает. Ей решать, оставаться или бежать.

Меня обуял гнев, который даже переселил страх, когда я увидела, что отец не спешит спасать мать. Неужели она так мало для него значит? Неужели мы все для него так мало значим, что он не попытается уговорить ее, как Роберт, спрятаться и переждать, пока не минует опасность?

Ричард вышел из комнаты с помрачневшим лицом и сжатыми губами, направляясь в амбар, где собирался остаться до прихода констебля. Эндрю кружил по комнате, делая круги все меньше и меньше, как щепка, попавшая в опасный водоворот, пока Том не схватил его за руку и не усадил у очага. Том тяжело дышал, с трудом сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, и в конце концов рухнул на пол, ибо у него подкосились колени.