Я переводила взгляд с отца на Роберта, отказываясь понимать нелепость происходящего. Мне хотелось нарушить тишину пронзительным воплем или биться головой о стену, лишь бы мать не увезли на тюремной повозке.

Какой-то шорох заставил меня повернуть голову к столу, и я увидела, как мать на меня смотрит. На ее лице не было ни страха, ни проклятия, ни даже печали, а только яростное осознание неизбежного. Она смотрела на меня так пристально и с таким пониманием, словно мы были в комнате одни, отгороженные от остального мира, и разговаривали без слов. Словно нас окружал кокон из материнского молока и железа. Так продолжалось, пока не заплакала Ханна. Роберт сказал, что тетушку Мэри с Маргарет тоже должны арестовать. Он ушел, пообещав, что, если мать передумает и решит бежать или если будет заключена в салемскую тюрьму надолго, они с женой о нас позаботятся.

Мать долго сидела у очага, после того как мы с братьями улеглись по постелям. Я ворочалась и пыталась освободиться от Ханниных рук, обвившихся вокруг моей шеи. Сон не шел. Я бесшумно вышла из комнаты и увидела, что мать с отцом сидят у огня напротив друг друга и разговаривают шепотом.

— Они как псы, которые нюхают свою задницу, — сказал отец. — Нет ничего слаще, чем запах собственной вони.

Мать засмеялась и придвинулась к нему ближе. Я поняла, что речь идет об аресте матери.

— Я буду говорить с ними с точки зрения здравого смысла. Они должны меня услышать, — сказала мать. — И тогда все эти девчоночьи россказни рассыплются как карточный домик. Судьи видели перед собой столько беспомощных, выживших из ума женщин и потому начали верить во всю эту чушь. Но я в здравом уме и не боюсь их. Они ведь юристы и судьи и должны блюсти закон.

Отец наклонился и заключил ее руки в свои, лежавшие у нее на коленях. Он гладил ее ладони большими пальцами.

— Марта, — сказал он, — им недоступен здравый смысл. С чего бы? Если все, что они здесь создали, существует для того, чтобы возить их на чужом горбу. Ты действительно сильная и смелая женщина. Только они тебя не услышат. На это они не способны.

Мать высвободила одну руку, погладила его по голове, по длинным непокорным кудрям, и сказала:

— Если я не поступлю так, то конца и краю этому не будет. «Без борьбы и жертв ничего не достигнешь, будь ты мужчина или женщина. Только так можно избавиться от тирании». Это ведь твои слова.

Он раздраженно тряхнул головой и проговорил:

— Это слова не мои, а тех, кто сполна за них получил, кто был убит и брошен гнить в безымянных могилах.

Она приложила палец к его губам.

— Неужели ты дашь мне светоч, а потом погасишь его? — спросила она. — Хочешь, чтобы я пустилась в бега? И кем я после этого буду? Рабыней, которую подгоняют пинком в спину. Кем я буду для детей и для тебя? Будешь ли ты любить меня как прежде, если я предам правду? Я не боюсь, Томас.

— Знаю, — ответил отец. — Поэтому я боюсь.

Под моими ногами скрипнули половицы, и мать увидела, что я прячусь в темноте. Она поднялась и велела мне быстро одеваться. Я набросила на себя юбку, позабыв о фартуке, и всунула ноги в башмаки без чулок, потому что решила, что она передумала и хочет бежать вместе со мной. Мои надежды рухнули, когда она сказала отцу:

— Вернусь через два-три часа. Мне нужно кое-что передать Саре.

Стояла кромешная тъма, так как луна была на ущербе. Но было тепло и душно, и вскоре мои подмышки стали влажными от пота. Мать шла так быстро, что мне пришлось бежать, чтобы не отстать от нее. На плече у нее висела холщовая сумка с чем-то тяжелым. Мы шли по тропинке, ведущей к дому Роберта, но затем свернули на юг и оказались среди дубов и вязов. Я поняла, что мы идем в долину Гиббета. Мне представились грибы и цветы, лапчатка и фиалки, что должны были расти повсюду, но в темноте их было не разглядеть. Пройдя около сотни шагов по лугу, мать подвела меня к небольшому холмику, на котором рос одинокий вяз. Она остановилась и повернулась ко мне лицом.

Она говорила с таким напряжением в голосе, что ее дыхание словно опалило меня.

— Ты знаешь, куда я отправлюсь завтра? — (Я кивнула.) — Знаешь почему? — Я снова кивнула, но она попросила: — Тогда скажи.

Я открыла рот и сказала тоненьким голоском:

— Потому что говорят, что ты — ведьма.

— Знаешь, почему Мэри и Маргарет арестовали? — спросила она.

— Потому что их тоже считают ведьмами, — ответила я.

Тогда она положила мне руки на плечи так, чтобы я не могла отвести взгляд, и сказала:

— Нет. Их арестовали, чтобы заставить признаться дядю, а также в надежде, что они обвинят в колдовстве других. Завтра за мной придут, но я не признаюсь и не стану обвинять других. Понимаешь, что это значит?

Я хотела было замотать головой, но тут мне на ум пришла ужасная мысль, и, вероятно, мои глаза расширились. Мать мрачно кивнула и сказала:

— Когда им не удастся вырвать у меня признание, они придут за вами, и не важно, что ты ребенок. В салемской тюрьме и сейчас томится немало детей. — Она увидела выражение моего лица, нагнулась и прижала меня к себе. — Если за тобой придут, ты скажешь им то, что они хотят услышать, дабы спасти себя. И передай Ричарду, Эндрю и Тому, чтобы они сделали то же самое.

— Почему тогда ты не можешь этого сделать?

Мой голос начал переходить в плач, но она встряхнула меня, и я стихла.

— Потому что кто-то должен сказать правду.

— Но почему именно ты?

Она не ответила и достала из холщовой сумки красную книгу, которую я видела несколько недель назад, когда она что-то в нее записывала.

— Эта книга… — Она замолчала и погладила старую кожаную обложку. — В этой книге история твоего отца в Англии, до того, как он приехал в колонии.

— И все? — спросила я, разочарованная.

— Сара, есть люди, которые не пощадят твоей жизни, чтобы завладеть книгой, и она может принести несчастье всей нашей семье. Дай мне два обещания. Ради жизни твоих родных. Во-первых, ты будешь хранить эту книгу. Мы ее сегодня спрячем, но ты должна ее взять, когда придет время, если я сама этого сделать не смогу. Во-вторых, пообещай, что не будешь ее читать, пока не станешь взрослой.

Я растерянно посмотрела на нее. Как можно давать такое обещание, если не знаешь, что обещаешь хранить?

— Дай мне руку.

Я протянула руку, и она положила ее на книгу, как делают, когда клянутся на Библии.

— Обещай мне, Сара, — настойчиво попросила она.

— Я не понимаю! — зарыдала я.

Мне было все равно, станет ли она меня трясти, пока у меня не вылетят зубы. Мне было все равно, будет ли мой голос слышен далеко за болотами и разбудит ли он спящих фермеров в Рединге. Но она не стала меня трясти и не ударила. Она крепко меня обняла и дала мне выплакаться вволю, пока от моих соленых слез не промокло насквозь ее платье. Потом она меня отпустила, сняла чепец и утерла им мое лицо.