— Да. Но ты забываешь, ведь я — Повелитель ос.

— И что? Что из того?

— Понимаешь, рай — такое место… В раю мои осы будут сыты. У них все будет: цветочный и какой там еще бывает — нектар. Им не нужно будет его собирать, перелетать с цветка на цветок, кружить, жужжать, умываться росой. Им ничего не будет нужно. А значит, и они никому не будут нужны. А значит, и я. И что же мне тогда прикажешь делать? Писать стихи — это ведь не на работу ходить. Каждый день к девяти…

Она все понимала, моя девочка. Только вздыхала и снова исчезала в свою обычную и такую далекую от меня жизнь. Зато — возвращались стихи. Их было столько, что Бусинка как-то сказала:

— Потомки назовут эту нашу осень Болдинской.

— Потомки?

— Да. Ты и сам не понимаешь, какие стихи ты пишешь. Ты поэт, милый мой. Это объясняет все, даже то, что объяснить невозможно. И прощает — тоже…

— Не надо ничего объяснять. И прощать тоже. Не надо. Просто — будь…

Однажды она появилась только через месяц. Загоревшая и веселая, чуть-чуть чужая. Бинго от счастья описался. А она бросилась мне на шею.

— Я ужасно скучала! По тебе, по твоим осам…

— Ты — моя Бусинка. Наконец-то…

Страсть может иссякнуть, нежность — никогда.

Я водил губами по ее коже и изо всех сил старался не думать. Ни о чем. И вдруг сказал:

— Не уходи больше, а? Совсем. Черт с ними, с осами. Ну зачем они мне? Зачем они мне — без тебя?

И когда все то, что она, подается мне навстречу, и я уже ничего не…

Все-таки она перехитрила меня снова.

С тех пор я не написал ни строчки. Повелевать было некем, разве что Бусинкой. Но скажите, как можно повелевать ветром? И зачем?

Как-то за завтраком, держа в руке чашку с кофе, она замерла на секунду, подняла на меня глаза и сказала:

— Знаешь, по-моему, ты ужасно похож на Маяковского. Такой же беззащитный…

Она меня — жалела.

Труднее всего понять, что счастье кончилось.

Особенно — если оно еще длится.

Однажды ночью, еще не придя в себя, еще тяжело дыша, она проговорила:

— Я поняла, что такое твои стихи. Почему они ушли и когда вернутся.

— Расскажи. Может, я соглашусь…

— Это выходят твоя любовь и твоя тоска. Когда уже нет сил удержать их внутри. А сейчас…

— А сейчас?

— Любовь забрала я.

— А тоска?

— А тоска осталась. Но это ненадолго. Твои осы — они прилетят обратно.

— Когда?

Она поворачивает ко мне свое лицо и говорит — одними губами:

— Поцелуй меня…

В день рождения я подарил ей ожерелье черного жемчуга.

Она долго стояла перед зеркалом, трогала его, потом произнесла — почти неслышно:

— Бусики для Бусинки… — и заплакала.

Зима уходила мучительно, как и Бусинка.

Она собирала свои вещи, а мы с Бинго молчали. Это было недолго.

— А что с ним? — я кивнул на Бинго. — Он же без тебя не сможет. Его божество — ты…

— Да, я знаю, — она взяла поводок и присела. — Иди сюда. Иди сюда, малыш…

Они ушли вместе — Бинго и Бусинка, и я не смотрел им вслед.

Она позвонила дней через десять.

— Понимаешь, — сказала она, — он ничего не ест. Бинго ничего не ест — вообще. И почти не пьет. Я не знаю, что делать. Мне кажется, он скучает, тоскует по тебе. Что, если я его привезу?

…Я не взял его на поводок, не пытался удерживать. Он мог побежать за ней, он видел, как она уходила. Он не побежал. А может, у него уже не хватало сил.

Собачьей еды у меня не было. Я размочил в бульоне немного сухарей, размял, положил в его миску, поставил — он даже не посмотрел в ее сторону.

А ночью вернулись осы. Не помню, как