— Позаботься о лошадях, — велит кому-то старший разъезда. — Пойду огонь разведу.

— Только все вино там в одиночку не выхлебай!

Старший улыбается, даже в сумерках видно, как блестят белые зубы. Остальные, спешившись, направляются в конюшню. Мы переглядываемся с «горгульей». Сейчас они заметят мулов и телегу — и все поймут. Действительно, снаружи доносится крик, и из двери конюшни высовывается голова. Начальник останавливается.

— Здесь кто-то есть! — кричит воин.

Старший кивает:

— Скажем им, что нам нужен кров до утра. — Его ладонь опускается на рукоять меча. — В случае чего припугнем.

Я показываю «горгулье» удавку, давая понять, что позабочусь о начальнике. Он понятливо кивает и указывает на конюшню. Ему достанется первый, кто выйдет оттуда. Третьего воина убьет тот из нас, кто раньше управится. Мой нож очень проворен, но в гаснущем свете верного удара не нанести, да и нельзя допустить, чтобы жертва вскрикнула.

Я обматываю кулаки концами удавки и жду, затаившись. Воин приближается.

— Эй, есть тут кто? — окликает он с порога. — Проявите гостеприимство?

Ответа нет, и его рука снова ползет к мечу. Он приближается, и меня осеняет величайшее спокойствие. Подпустив его на расстояние вытянутой руки, я выхожу из темноты, накидываю ему на шею металлическую нить, впечатываю колено ему в почку — и молюсь о ниспослании силы. Мои движения безошибочны и быстры: ни шепота, ни бульканья. Однако мужчина очень здоров, он отчаянно сопротивляется, пытаясь выхватить меч. Я ухитряюсь развернуть воина, прижимая его руку к каменной стене.

Второй появляется из конюшни. Когда он видит нас со своим начальником, соединенных смертным объятием, глаза у него лезут из орбит. Но прежде чем он успевает схватиться за меч, раздается негромкое «чпок», и камень из пращи раскалывает ему лобную кость.

Однако третий, похоже, все же что-то услышал. Он выскакивает наружу с арбалетом в руках, и тетива уже взведена. Я вновь разворачиваю еще трепыхающегося воина таким образом, чтобы его тело послужило мне щитом, и готовлюсь принять тяжкий удар арбалетного болта. Однако вместо гудения тетивы раздается очень знакомый шепчущий звук, и в горло воину втыкается нож. Мой собственный нож.

Оглянувшись, я вижу в окне домика Чудище. Его лицо белей молока, он тяжело опирается на подоконник, и все-таки рыцарь улыбается мне.

— Я поеду на гнедом мерине, — сообщает он, но тут глаза закатываются, и он валится на пол.

Вот проклятье! Надеюсь, у него хотя бы швы не разошлись.

Мы возвращаемся в дом, и тюремщик спешит к рыцарю, чтобы водворить на лежак, но я останавливаю его. Притащив одеяло, накрываю потерявшего сознание великана. Он очень бледен, но в остальном выглядит мирно спящим. Я смотрю на него и не знаю, чего мне хочется больше: дать ему пинка или спасибо сказать. Как прикажете жизнь ему сохранить, если он и дальше будет на подвиги рваться?

Подняв глаза, я замечаю, что «горгулья» пристально наблюдает за мной, склонив голову к плечу и ни дать ни взять что-то обмозговывая.

— Поди обыщи убитых, — говорю я ему. — Добудь одежду своему хозяину. И оружие! Собери все, что они с собой привезли! Мало ли что нам может понадобиться.

Он с готовностью устремляется наружу.

— Да проверь переметные сумы, съестное тоже пригодится! — кричу я вслед.

Я припасла пропитание лишь для двоих, и то дня на три. Учитывая обстоятельства, путь до Ренна займет раза в два больше. Исмэй, верно, сказала бы, что это не иначе всеблагой Мортейн прислал нам манну небесную. Я же склонна считать, что мы попросту наловчились воплощать в жизнь пословицу «Не было бы счастья, да несчастье помогло».

Вернувшись к очагу, я заново раздуваю огонь, чтобы приготовить очередную порцию припарок. Сплошное мучение для нашего страдальца, но и мне самой приходится нелегко. Руки у меня красные, распухшие от близости огня, от горячих, едких отваров. Ну и ладно, по крайней мере, по рукам меня за благородную девицу больше не примешь.

Маленький тюремщик возвращается с целым ворохом платьев. Я пытаюсь выбрать что-нибудь подходящее для Чудища. Воин, получивший нож в горло, был самым крупным, но его кожаный камзол весь в кровавых потеках. Что ж, используем его штаны и рубашку, а камзол позаимствуем у другого. Все прочее пойдет на повязки.

— Когда двинемся дальше, уведем их лошадей, — говорю я «горгулье». — Будет смена нашим мулам — сможем ехать быстрее.

— Я вам не мешок с репой, чтобы меня в телеге возить, — рокочет у нас за спиной Чудище. — Сказал же — верхом поеду!

Я медленно оборачиваюсь:

— Мы уже очнулись…

— Ага.

Я с трудом проглатываю вопросы насчет Элизы, готовые потоком сорваться с языка. Вместо этого я интересуюсь:

— И как это ты намерен держаться в седле, если в окно выглянуть не можешь, не упав в обморок? Ренн ведь в двадцати лигах отсюда.

— Вовсе я не падал… Между прочим, ехать по ухабам в этой вашей телеге — все равно что трястись в корзине с камнями! Я сяду на лошадь, а вы меня привяжите. Так не свалюсь, даже если сознание потеряю.

Вот тут я наконец вижу некое сходство между ним и его сестрой: это манера упрямо выставлять челюсть.

— Ты сидеть-то не можешь, — говорю я ему. — Куда тебе на лошади скакать несколько дней!

— Мне уже лучше, — заявляет рыцарь стойко. Теперь он здорово смахивает на мою сестренку Луизу — однажды ее свалила легочная горячка, но пропустить рождественские праздники она нипочем не соглашалась. — Вот, видишь?

Он поднимает раненую руку, и я вижу, что та в самом деле двигается куда свободнее прежнего. Я опускаюсь подле него на колени, говоря себе: это лишь для того, чтобы осмотреть его раны. Но, едва приложив ладонь к его лбу, я жадно всматриваюсь в глаза, вновь гоняясь за тенью Элизы. Ресницы у нее были совсем не такими длинными, темными и густыми. А вот сами глаза — точь-в-точь та же синь, разбавленная серебром.

— Тебя еще лихорадит.

— Верно, — нехотя соглашается он.

Я беру его руку. Багровые пятна — признак заражения — уменьшились наполовину.

— Но ребра…

— Обмотай их потуже, ничего с ними не случится. А с лошадью я и одной рукой управлюсь.

Я вновь смотрю в холодную синеву его глаз и вижу, что она совсем не холодная.

— А нога? Тебя же пикой пырнули!

Я откидываю одеяло. Опухоль еще держится, все бедро красное, воспаленное, и гной никак не выйдет наружу.

— Больно будет как у черта на сковородке, — ворчит Чудище. — Но это и к лучшему: хоть не засну в седле.

Этот малый воистину безумен, думаю я. Он и не в бою остается вдохновенным воителем.

— Все, что мне известно о горячке, отравляющей кровь, — говорю я, — требует от больного лежать смирно, чтобы хватило сил бороться с заразой.