— Это тебе здорово повезло, что ты лишь синяк заработала. — Он смотрит на меня, щурясь против дождя и, кажется, пытаясь что-то с чем-то связать. И наконец бормочет: — А еще ты выглядела такой перепуганной…

У меня отвисает челюсть.

— У тебя у самого труха вместо мозгов! Я делом была занята! Какой еще страх?

На самом деле я кривлю душой. Я правда была до смерти перепугана. Тьфу на него за то, что заметил!

Он усаживается на импровизированный лежак, бледный как смерть, и никак не может отдышаться. Потом тюремщик помогает ему лечь. Рыцарь в изнеможении закрывает глаза, и становится ясно, что даже такое усилие недешево ему обошлось. Вот проклятье! Без моих лекарских навыков, пусть и достаточно скромных, Ренна ему не видать как своих ушей. Я не могу допустить, чтобы он умер в дороге, ведь тогда все мои жертвы и труды в самом деле окажутся напрасными. Снимаю деревянное ведерко со стенного крючка и вручаю тюремщику:

— Натаскай воды, чтобы мы могли его как следует вымыть. И захвати узлы, оставшиеся в телеге!

Он послушно хватает ведерко и выходит под дождь. Я достаю из ранее принесенного свертка трут и кресало, иду разводить огонь в очаге. Если дым и поднимется над кронами леса, нависшие тучи никому не дадут заметить его. Но я все равно ограничиваюсь крохотным костерком — нужно нагреть немного воды, чтобы сделать припарки для ран узника.

Вернувшийся тюремщик кладет принесенные узлы рядом с остальными, потом наполняет помятый жестяной котел водой из ведра. Я протягиваю ветошь:

— Умой его, чтобы я могла заняться ранами. Одежду срежь, если снять не удастся.

Он сразу приступает к делу, и у меня становится немного легче на душе.

Некоторое время мы трудимся молча. Тюремщик орудует тряпкой. Спасенный узник собирается с силами, чтобы задать мне вопросы, которые, как я чувствую, роятся у него в голове. Я размешиваю в кипятке горчицу и толченую вязовую кору, молясь про себя, чтобы моих скудных умений хватило для исцеления его ран.

Когда у меня все готово, я собираю волю в кулак и медленно поднимаюсь. Настало время узнать, сколь тяжко он искалечен.

Ноги рыцаря далеко высовываются с лежака, а лицо, по-прежнему бескровное под разводами синяков, просто поражает меня своим безобразием. Щеки сплошь в оспинах, одну сторону лица уродует длинный шрам. Нос сломан, причем далеко не единожды, часть уха отрублена. Синяки и опухоли сойдут, но красавцем он все равно не станет.

Его тело — сплошные канаты мышц, скрепленных мощными сухожилиями. Если бы некий скульптор решил придать зримый облик человеческой силе, он изваял бы что-то подобное. И надо ли говорить, что рыцарь с головы до пят покрыт шрамами. Багрянец воспаленных свежих ран мешается с серебристыми следами прежних сражений.

С ума сойти, сколько всего выдержал этот человек!

Выдержал — и выжил…

Я склоняюсь над ним, и моя рука безотчетным движением касается его кожи, легонько скользит по ней.

— И как только ты еще жив? — спрашиваю тихо.

— А меня убить почти невозможно. — Рокот низкого голоса наполняет комнату до самых стропил.

Я быстро перевожу взгляд на лицо Чудища — как-то даже не поняла, что произнесла свой вопрос вслух. Между тем в полных боли глазах светится острый и ясный ум. Волчьи у него глаза, вот что. Причем такие же светлые. Только цвет другой.

— Вот это добрая новость, — говорю я. — Значит, я могу особо не трястись, перевязывая твои болячки.

Его брови взлетают кверху.

— Ты?

Свирепые синие глаза оглядывают меня сверху вниз. Не с каким-то мужским интересом, просто этак оценивающе.

Я нарочито озираю пустую кухню:

— А что, у тебя еще кто-то на уме? Может, тюремщик? Да умей он хоть что-нибудь, разве еще раньше не позаботился бы о тебе?

Я вытягиваю руку в сторону карлика, который не без робости следит за нашей перепалкой, и требовательно шевелю пальцами. Одолев неуверенность, тот вручает мне чистую тряпицу. Я обещала рыцарю «не особо трястись», но, подсев к нему, начинаю очень бережно обтирать рассеченное лицо. Это отнюдь не уменьшает его безобразия, но, по крайней мере, я с облегчением вижу, что лицевые кости целы и под грязью не таятся проникающие ранения.

Потом я принимаюсь за длинную резаную рану на предплечье. К счастью, она не достигает костей, не рассекает никаких жил и крупных сосудов. Однако ее требуется вычистить — процедура сродни пытке — и зашить, если только еще не слишком поздно накладывать швы. Также у него две глубокие раны от стрел в левом плече. Обе жестоко воспалены из-за грязи. Я осторожно ощупываю их через тряпицу — нет ли внутри щепок дерева или отвалившихся наконечников. Рыцарь резко втягивает воздух, но больше не издает ни звука.

— Там ничего нет, — говорю я. — Значит, справимся. Да и связки, похоже, не пострадали.

Он молча кивает.

В средней части его тела сплошь распухшие синяки. Я бережно ощупываю, он тихо ахает, потом ловит мою руку своей здоровой, и я не могу не подивиться, на какую осторожность, оказывается, способны его громадные лапы.

— Не надо, — говорит он, — тыкать в ребра, я и так могу сказать, что они сломаны.

— Ладно, — отвечаю я. — Тогда займемся твоей ногой. С ней, по-моему, дело обстоит хуже всего.

Тюремщик поленился, а может, просто поскромничал и не стащил с него кожаные штаны, предназначенные для верховой езды. Я снимаю с поясной цепочки ножик и режу грязную мокрую кожу. Потом хочу удалить остатки одежды, но рыцарь вдруг отталкивает мою руку. Я удивленно поднимаю глаза. Оказывается, он покраснел. Я не могу сдержать улыбку. Чудище Варохское — и вдруг такая стеснительность!

— Да ладно тебе, — говорю я. — Ничего особо нового я там не увижу.

Настает его черед изумляться. Я решительно обнажаю его бедра.

Тюремщик ахает. Кажется, он потрясен. Я тоже ахаю, хотя и потише.

— Что, все так плохо? — спрашивает рыцарь.

Все бедро у него красное, распухшее и на ощупь горячее. Из раны сочится вонючий гной, вверх и вниз от нее по ноге расползаются багровые полосы. Я кошусь на рыцаря, вижу усмешку у него на лице и задумываюсь, уж не лишился ли он рассудка из-за перенесенных мучений. Вновь перевожу взгляд на его развороченное бедро.

— Да уж ничего хорошего, — говорю я. — Впрочем, тебе повезло: я не владею рукочинием[5]и не отниму ногу, а стоило бы.

— А то я бы тебе позволил…

— Не в том ты состоянии, чтобы мне перечить, — бормочу я.

Он хочет спорить, но я вскидываю ладонь:

— Сказала же, резать не буду. Я сделаю кое-что другое, правда тебе все равно вряд ли понравится.