брезгую. Улыбка до ушей, того гляди вывалится язык. — «Такая хорошенькая! Какая фигурка!» (про очередную). Грязи, если хочешь, в этом нет, ибо природа его (NB! его!), но есть — слизь. Так и вижу его, лежащим и дышащим. У него здесь был роман с прелестной девочкой, француженкой, Франсуазой, она уехала, он хотел вслед, был в отчаянии, я было поверила, переводила ему его (и ее!) письма, и — в итоге — т. е. через неделю — другая француженочка, а за ней — младшая дочка Карсавина [423], та уехала — еще какая-то… Физическая потребность в губах. Разве это — любовь? Никогда не забуду его расплывшейся физиономии — конверт в руке — «Какие она чудесные письма пишет!» а у самого вечером свидание с «Марьяшей». Я была оскорблена за ту девочку, поверившую. («О, Sava! Sava!»)

(Рисует отлично. Если портрет — у них — напиши мне впечатление от дома. При встрече расскажу. В этом доме ты должен был быть, когда я читала Федру.) [424]

Ты скажешь: Казанова. Но Казанова — КОЛИЧЕСТВО СТАВШЕЕ КАЧЕСТВОМ. Не говоря уже об уме (Савва — 0) о жизни по всем фронтам (Савва по двум: спорт и «барышни», рисованье не в счет: не любит), об эпохе, воплощенной в Казанове. Ты прав, переправив «подружились» на «ехали вместе в купэ». Если бы ты мог быть другом Саввы, ты бы никогда не мог — другом моим.

_____

Спасибо за деньги. Грустно. Сберегу на нашу осень, — отрывочную, всю из «который час?» и «домой». («Домой» — но значит: «по домам». — Будешь писать, держись просторечья. Об этом — подробнее — в другой раз, есть что сказать.)

Возвращаюсь к самому тебе. Эта осень — какая проба сил! Кто-то торопит тебя с ростом. Нынче днем, идя по слепящей и известковой дороге (жара — июльская, заново загораем) я подумала: «когда маленькие дети чихают, им говорят: «будь здоров — расти большой — будь счастливый», когда большие дети чихают им говорят только «расти большой».

Кончаю ночью, черной, со всеми звездами. Океан совсем у дома — огромный прилив. Мы бы с тобой сейчас продирались сквозь какую-нибудь рощу (гущу), или — лучше — шли бы полями: КАКИЕ ЗДЕСЬ ПОЛЯ! Местами — Россия. Но не думай, что я тебя люблю только в большие часы жизни, на больших фонах, — нет! обожаю тебя в быту, завтра, напр<имер>, на имянинах Нат<алии> Матвеевны, на которых ты не будешь.

И подумать, что мы с тобой полгода прожили бок-о́-бок, в одном саду, не зная, не чуя.

_____

Прочла Психею [425]. Как — по-латински! Сказано всё без остачи. Почему Апулей — ты? [426] И зачем отождествлять себя с таким бесконечномилым — и малым? Хорошая сказка — и прекрасный символ (Психея (Душа) соперница Венеры. Психеей (Душой) плененный Амур. Душа на Красоту: коса на камень). Но — как весомо, как осязаемо, как земно. Сказка, которую нужно написать за́ново: одухотворить — Душу. Недаром я люблю немцев и греков.

Но с книжечкой сплю и буду спать.

(По-моему «Аленький цветочек» — помимо эпизода с Венерой — точь-в-точь то же. Но — насколько лучше!)

_____

Р<ильке> еще не читаю, именно потому что очень хочу. Страх радости и — может быть — страдания. Чего-то жду, это не книга, нельзя просто. А ту́ — тебе дарю.

Высылаю тебе завтра две книжки, пока без надписи, прочти и напиши. Одну из них ты, верно, знаешь, прочти еще. Одну из них любил Гёте, другую — Р<ильке>. Не считайся с моим мнимым мнением, пиши свое. До моего приезда осталось 3 недели. Радуюсь кольцу, печать чудная, вожатый — либо Эрос, либо Вакх. — Пиши о маме. —

Прилив у самой двери. Впущу тебя — впущу его.

<На полях и между абзацами:>

Что С<ергей> М<ихайлович>? Давно у него не был? (Я — давно не писала). Пойди, окунись в родное. Обнимаю тебя. М.

Когда-нибудь — когда ты будешь большой, а я старая, ты приедешь сюда, в Понтайяк, пойдешь — один — лесом на Côte Sauvage? Ты же меня здесь — не терял! Только тогда — потеряешь.

Впервые — Несколько ударов сердца. С. 101–104. Печ. по тексту первой публикации.

84-28. Н.П. Гронскому

Понтайяк, 7-го сент<ября> 1928 г.

Ко́люшка родной! Простите мне вчерашнее письмо, но — «за птенца дралась наседка» [427] (еще Слоним обиделся за амазонку [428], не поняв, что в том-то и вся соль!) — не могу несправедливости. У меня не по́-милу хорош, а по-хорошему — мил, особенно с тобой.

Только что твое письмо о перемещении матери [429]. А ты где теперь будешь? Чуяло мое сердце, что на том верху я буду только раз! (бывший).

— Ты сберег мать от большого ужаса, но — может быть — и от большого счастья. Думал ли ты о последнем часе — в ней — женщины? Любить, это иногда и — целовать. Не только «совпадать душою». Из-за сродства душ не уходят из дому, к душам не ревнуют, душа — дружба.

Но — ты дал ей чистую рану (того она, конечно, вознесет превыше облаков, и ТАМ — с ним будет!) — сейчас в ней огромная пустота не-сбывшегося, — заполнит работой.

Я рада за нее — и мне больно за нее. А боль всегда слышней радости.

— Когда ты когда-нибудь захочешь уйти из дому, тебя твой сын так же удержит, как ты — сейчас — мать. La justice des choses [430].

О, Ко́люшка, такой уход гораздо сложнее, чем даже ты можешь понять. Может быть ей с первого разу было плохо с твоим отцом (не самозабвенно — плохо) и она осталась, как 90 или 100 остаются — оставались — как будет оставаться 1 на 100 — из стыда, из презрения к телу, из высоты души.

И вот — молодость кончается. Ей за-сорок, — еще 5 лет… И другой. И мечта души — воплотиться, наконец! Жажда той себя, не мира идей, хаоса рук, губ. Жажда себя, тайной. Себя, последней. Себя, небывалой. Себя — сущей ли? — «Другой»? Средство к самому себе, наш слепой двигатель. Посылаю тебе две книжки, ничего не скажу, скажи —