Но это не те вопросы, на которые мне нужно получить ответы в первую очередь. Не те. Мне надо подумать о другом – о том, кто хочет меня ликвидировать и что мне делать?

Мой лоб уже горит. Наверное, температура поднялась, вяло подумала я. Может быть, вызвать врача? Здесь же должен быть врач… Меня знобит, и я залезаю под одеяло, пытаясь согреться. Я лежу в позе эмбриона и чувствую, как холод пробирает меня насквозь. А если позвонить Валасьену? И что я ему скажу: «Меня хотят убить». И как он к этому отнесется? Я уже устроила ему истерику тогда, в Париже, и если я скажу ему еще и о своих подозрениях, он точно сочтет меня сумасшедшей, и тогда мне уже никак не оправдаться перед ним. Сумасшедшая русская с манией преследования! А мне не хочется, чтобы он так обо мне думал. И все же я не понимаю, почему это меня так волнует: разве мне не должно быть все равно – как и что обо мне подумает случайный знакомый, к которому я набивалась в гости? Я же не только чокнутая, но, похоже, еще и шлюха в его глазах – уже. Чокнутая шлюха. Несмотря на жуткий страх и на всю эту неопределенность, я смеюсь. Сначала тихо, неуверенно, а потом – во все горло. Я прекрасно понимаю, что у меня самая настоящая истерика, но не могу остановиться. Может быть, мне уже все равно, и я… устала бояться. Как говорила мне Геня: «Страх надо приручать, а потом вышвыривать его из головы. Долго бояться вредно, да и не нужно».

Я встаю, решительно откинув одеяло, и шлепаю в ванную. Там я включаю воду, попеременно то горячую, то холодную, меня бросает из объятий влажного липкого пара под струи изуверски-ледяного душа, и я постепенно прихожу в себя. Я стою под душем и яростно тру тело мочалкой, словно хочу содрать с себя кожу и под ней обнаружить другую – более грубую, прокопченную, даже не кожу, а шкурку.

Мне двадцать семь лет. Гени – нет. И я должна наконец взять свою жизнь в свои руки. Я должна сама отвечать за все: за собственное настроение, работу, интересы, романы, а теперь – еще и за собственную безопасность.

Я должна быть сильной, ловкой, смелой и хладнокровной. Сейчас я страшно жалею, что не записалась в свое время на какие-нибудь курсы восточных единоборств или, на худой конец, рукопашного боя. Сейчас мне бы это очень пригодилось. И еще – стрельба в тире…

Я очень многое упустила, даже не сумела вовремя поставить точку в своем романе с начальником, ненужном и обременительном. Но теперь все будет по-другому. И никто больше не сможет, не посмеет распоряжаться моей жизнью, временем и нервами без моего на то высочайшего соизволения! Я просто этого не допущу.

Мне кажется, что во мне просыпается Геня – молодая, отчаянная. Я всегда хотела походить на нее. Не на свою мать, осевшую во Владимире с алкашом-осветителем, или на отца, безвольного человека, которым каждый вертел как хотел, а именно на Геню, чье «да», равно как и «нет», всегда звучало предельно веско и бесповоротно.

Мне становится весело, и я громко пою какие-то старые песни. После часового пребывания в ванне я вылезаю из нее, накинув роскошный белый, как снег в Арктике, халат и определенно чувствую себя другим человеком.

Если надо начать жизнь снова, то сегодняшний вечер – самый подходящий для этого момент. Мне хочется курить, пить кофе и мартини…

Я решилась вызвать Валентину. Вместо нее трубку снял мужчина с глубоким звучным голосом:

– Алло?

– Алло!

– Вы говорите по-французски?

– Да.

– Пожалуйста, кофе, сигареты и коньяк в мою комнату, – в последний момент я заменяю мартини на коньяк.

– Что именно? Какие сигареты? Какой коньяк? Кофе с молоком или без?

– Ну… – на ум мне ничего не идет, кроме Пашиного «ЛМ», именуемого в просторечии «любовью мента», и вечных Светкиных «Море» с ментолом. В пухлых Светкиных пальчиках тонкая сигарета выглядит как заиндевелая спичка. Господи, какие сигареты курила недавно героиня-содержанка в одном фильме? Такие, коричневые… «Давидофф», «Данхилл»?

– «Давидофф-лайт». И «Камю». Коньяк «Камю».

– Я понял.

– И кофе по-венски. Со сливками.

– Через десять-пятнадцать минут все будет готово.

Повесив трубку, я улеглась на кровать. Когда раздался осторожный стук в дверь, я крикнула:

– Входите!

Официант вкатил тележку.

На круглом серебряном подносе стояла пузатая коричневая бутылка коньяка, чашка кофе с шапкой кремовых сливок и лежала пачка сигарет и серебряная зажигалка. Умеют жить господа!

– Что-нибудь еще нужно?

– Пока нет. Спасибо.

Официант удалился.

После трех рюмок коньяка и чашки кофе с густыми, тающими во рту сливками («Давидофф-лайт» я так и не осилила – с трудом выкурила половину сигареты), жизнь показалась мне другой – более простой и какой-то более определенной.

Пусть я не знаю, кто мне друг, а кто – враг. Но теперь мне известно главное: я готова отвечать за себя! А остальное – уже неважно.

В голове шумело, там словно взрывались маленькие фейерверки. Я напилась почти до потери памяти – чего и хотела.

Мне нужно было отключиться, притупить страх и снять напряжение.

Я натянула на голову одеяло и через пару минут уже спала.

* * *

– Через пятнадцать минут вас ждет Константин Диодорович. – Пермяк смотрел не на меня, а куда-то мимо. Я не была финансовым тузом, крутой бизнес-вумен, женой олигарха или, на худой конец, его содержанкой. Я была никто и, по мнению Пермяка, не заслуживала его внимания. Он общался со мной, отмеряя слова, словно отрезал ткань – по сантиметрам, не больше и не меньше заданных параметров.

– Хорошо. – Я сменила позу и положила ногу на ногу.

В той, другой жизни я бы задала ему кучу вопросов, стесняясь и запинаясь. Как жалкая собачонка, трясущаяся от холода. Сегодняшняя Кристина Браускните-Добржевская так себя вести не могла. По определению.

Левая бровь Пермяка слегка дрогнула. Наверное, я его удивила. Но как хорошо вышколенный служака он не мог продемонстрировать мне свою реакцию – для него это было бы непозволительной роскошью.

После завтрака я сидела в светлом полукруглом небольшом зале, замыкавшем длинный холл. Окна были высокие, с полукруглыми арками, и свет лился в зал прямо с неба – легкий, бледно-голубой. На полу лежал красный, с простым орнаментом ковер, на котором стоял прямоугольный низкий столик, и на нем – ваза с фруктами, как на голландском натюрморте. Красиво-картинные фрукты – прозрачные виноградины, крепко налитые яблоки и персики с бархатными бочками.

Пермяк стоял у стены, всем своим видом выражая нетерпение, – он был на стреме, как верный пес в ожидании хозяина.

Шаги раздались откуда-то сбоку – четкие, собранные. Пермяк подтянулся и весь подался вперед, я же, напротив, откинулась на спинку кресла. Несмотря на мое внешнее хладнокровие, в душе плескалось волнение, я не знала: что мне скажет Колпачевский и как мне вообще себя с ним вести?