class="p1">Рамануджа – святой и философ толка Бакхти. Жил в Южной Индии в XII в. Основатель второй великой школы философии Веданта.

Чайтанья – известен как «Пророк Нуддеи» в Бенгалии, восторженный святой XIII в.

Сума и Сёйя – две местности близ Кобе (Япония).

Период Камакура. 1200–1400 гг

С установлением в 1186 г. сёгуната или военного вице-королевства, осуществленного Ёритомо из семьи Минамото в Камакура, начался новый период в жизни Японии, и его главные особенности сохранились до реставрации Мэйдзи уже в наши дни.

Эпоха Камакура важна как связующее звено между периодами Фудзивара, с одной стороны, и Асикага и Токугава – с другой. Она характеризуется развитием в полной мере феодального права и индивидуального сознания. И интересна, как и все переходные периоды, тем, что в ней содержатся решения разработок, чья полная само-демонстрация должна была дожидаться более позднего времени. В данном случае мы находим идею борьбы индивидуальности за то, чтобы выразить себя среди гниющих руин аристократического правления, чтобы учредить эпоху поклонения героям вместе с героической романтикой, близких по духу европейскому индивидуализму времен рыцарства. Только поклонение женщине ограничено восточными представлениями о приличиях, а религиозность – в соответствии с понятиями свободы и естественности, свойственными школе Дзёдо, – лишена сурового аскетизма, с помощью которого папство держало сознание Запада в железных оковах. Разделение страны на феодальные владения, проведенное знатной и влиятельной семьей Минамото в Камакура, привело к тому, что в каждой провинции из числа местных богачей и воинов нашлась некая центральная фигура, которая стала для всех олицетворением высшей мужественности. Приток людей, которые жили за перевалом Хаконэ, так называемых «Восточных варваров» с их безыскусной храбростью и бесхитростными идеями, разрушил женственную сложность, оставленную в наследство излишне утонченным формализмом Фудзивара. Каждый местный воитель стремился доказать себя не только в воинской доблести, но и в силе самообладания, в воспитанности и милосердии, которые относились к качествам более высокого уровня по сравнению с силой мускулов, и являлись признаками истинной смелости.

«Познать печаль вещей» – девиз той эпохи, которая привела к рождению великого идеала самурая, чьим raison d’être[72] стало пострадать ради других. И в самом деле, этикет этого воинского сословия периода Камакура безошибочно описывает монашеское кредо. Это как жизнь любой индианки напоминает жизнь монахини. Некоторые из самураев или военачальников группировались вокруг своих патронов или даймё вместе со следовавшими за ними членами их клана. Поверх доспехов они носили священнические одежды, некоторые даже брили головы. В военном искусстве не было ничего несовместимого с религией, и поэтому человек благородного происхождения, который отрекался от мира, становился монахом нового ордена. Индийская идея Гуру, или Дарителя духовной жизни, здесь проецировалась на военного повелителя самурая, кем бы он ни был, и пульсирующая страсть верности «вождю со знаменем» стала движущим мотивом карьеры. Мужчины могли отдать свою жизнь, чтобы отомстить за его смерть, как в других странах женщины умирали ради своих мужей, или как верующий за своих богов.

Вполне возможно, что это пламя монашества оказало огромное влияние на то, чтобы лишить японское самурайство его романтического элемента. Идеализация женщин может рассматриваться в качестве нотки инстинктивности, прозвучавшей в жизни Японии раннего периода. Разве мы не принадлежали к расе Богини Солнца? И только с окончанием эпохи Фудзивара с ее исследованием мира религиозных эмоций преданность мужчины женщине принимает среди нас истинно восточный облик – более сильного поклонения из-за того, что святыня является тайной, а также более сильного вдохновения из-за того, что источник его скрыт. Осторожность во всем, что касается религии, накладывает печать на уста поэтов периода Камакура, но не надо думать в связи с этим, что японскую женщину не обожали. Ведь на Востоке изоляция женских половин дома – это завуалированная святость. Вполне возможно, что во время Крестовых походов секрет силы тайны стал известен трубадурам. Следует учитывать, что среди них основной, обязательной для исполнения традицией была анонимность, которая включала в себя и неразглашение имени «дамы сердца». В любом случае Данте как певец любви, абсолютно восточный поэт, воспевающий Беатриче – восточную женщину.[73]

Однако то была эпоха молчания о любви, но также и эпоха эпического героизма, в центре которой возникает огромная романтическая фигура Ёсицунэ из дома Минамото, чья жизнь напоминает о легендах «Круглого стола», и который скрылся подобно рыцарю Пендрагону[74] в поэтическом тумане, чтобы дать пищу воображению более поздних дней, когда его начали идентифицировать с Чингисханом в Монголии, чья потрясающая карьера началась через пятнадцать лет после исчезновения японского военачальника в Эдзо. Его также называли Ченджи-кей, а несколько генералов этого великого завоевателя империи Моголов носили имена, которые напоминают имена самураев Ёсицунэ. У нас также был Токиёре – регент сёгунов, который, как Гарун аль-Рашид, без сопровождения, словно простой монах, ездил по империи, чтобы узнать о состоянии дел в стране. Такие истории дали толчок развитию приключенческой литературы, которая, концентрируясь на героических характерах, была полна ригоризма в своей грубой простоте, что сильно отличало ее от элегантной изнеженности произведений предшествовавшей эпохи Фудзивара.

Буддизм должен был упроститься для того, чтобы ответить на требование этой новой эпохи. Теперь идеал Дзёдо обращался к общественному сознанию через образы более серьезной кары. В первый раз были представлены картины чистилища и ужасы ада для того, чтобы держать в благоговейном страхе растущее население, которое при новом режиме стало более многочисленным, чем раньше. В то же самое время самураи, или воинское сословие, восприняли в качестве идеала учение школы Дзэн (доведенное до совершенства мыслителями Южного Китая во времена династии Сун) о том, что спасение следует искать в самообладании и в укреплении воли. И поэтому в искусстве того периода отсутствуют как идеализированное совершенство эпохи Нара, так и изысканная утонченность периода Фудзивара. Но зато оно характеризуется энергичным возвращением на линию, а также возмужалым и сильным очерчиванием границ возможного.

Скульптурные портреты – знаменательные произведения героического времени – сейчас претендуют на важнейшее место в этом виде искусства. Среди них можно упомянуть статуи монахов – представителей школы Кэгон в храме Кофуку-дзи в Нара и нескольких других. Даже будды и дэва принимают черты конкретного человека, как это можно заметить в статуе великого Нё из Нандаймон в Нара. Тонкой работы бронзовый Будда из Камакура не лишен проявления человеческой нежности, отсутствующей в более абстрактных бронзах времен Нара и Фудзивара.

Живопись сама по себе, помимо портретов, служила для иллюстрации героических легенд, главным образом в виде макимоно, или свитков, в которых изображения чередовались с написанным текстом. Для художников не существовало никаких слишком высоких или слишком низких тем для иллюстраций, так как формалистические каноны аристократических отличительных признаков были отброшены с энтузиазмом новорожденного индивидуального сознания;