Но вот на самом дне, пыльном дне ящика нахожу я самодельную книжечку из осьмушки тетрадного листа, добротно сшитою толстой ниткой. И по этой добротности понимаю, что книжечкой он дорожил, может быть, носил с собой. И может быть, нарочно сделал ее такой крохотной – чтобы прятать.

Открываю – его почерк… Или очень похожий на его. Все что написано в книжечке привожу дословно, поскольку ради этого и было предпринято все изложенное выше.

Сам ли Степан Михайлович это сочинил или списал у кого-то из односельчан, я не знаю, да и узнать уже нельзя. Но почти через столетие я, его прямой потомок, каждый день вижу толпы – озверелые и жалкие, – которым «крошки не дадутъ», вижу самовлюбленные, наглые и смелые лица тех «у ково есть многа хлеба», вижу вавилонские башни, рухнувшие в центре города, о котором Степан Михайлович знал благодаря «Календарю колхозника», и думаю, а может, и, правда, шествует «миръ к последнему концу»? Почему-то кажется – предок был уверен, что «апостольския дни» скоро не кончатся, и стихи эти – на многолетнее постоянное чтение. Иначе не сшивал бы так бережно и добротно толстой ниткой ту книжечку из осьмушки тетрадного листа.

P.S. 15 лет спустя

12 сентября 2001 года я помогал родственникам копать картошку. Приехали домой, посмотрели телевизор, и все узнали – отсюда и косвенное упоминание Нью-Йорка. Моя личная память о терактах в США – картофельное поле в поселке Элита: без них я теперь напрочь забыл бы его, а так – помню. Помню огромное плоское пространство, без единого дерева или какого-то другого объемистого предмета, за которым можно спрятаться в случае нужды. Помню еще и потому, что в эти дни всерьез говорили о конце света: на одной половине мира плачут, на другой – скачут от счастья, что те плачут, – и все это демонстриуется одновременно.

Вообще событие живо, когда для обозначения его достаточно только даты или места. Потом приходится напоминать, что произошло, с кем и где. Еще позже восстановление некогда живого знания становится открытием – собственно, этим и занимаются историки, археологи, архивисты.

Та кажущаяся навязчивость, с которой в разных книгах Библии пересказываются сюжеты Бытия и Исхода, говорит о том, что есть события, которые забывать нельзя ради сохранения народа и каждого отдельного его человека. Ради того, чтобы остановить умирание памяти о важнейших событиях и людях: каждое поколение сочиняет о них свои, новые песни, делает ковчеги для реликвий, новые вещи, еду… Две с половиной тысячи лет дети Израиля едят в середине месяца адара треугольные пряники, символизирующие то ли уши казненного перса, то ли сладостное лоно Эстер – и не нуждаются ни в какой археологии, чтобы убедиться в реальности этого мужчины и этой женщины.

Вещи, упомянутые в этом очерке, – почти все, что составляет мое наследство, мою материальную причастность к роду. К ним, для полноты картины, следует добавить старинную славянскую Библию с закладками из квитанций с молокозавода и цветов, росших, видимо, в сороковых – пятидесятых годах, а также лик Богородицы – удивительного, почти реалистического письма. Прабабушка говорила, что эту икону выносили на свадьбу ее бабки – значит, написана она около двухсот лет назад. Позже я увидел в церкви села Румянцева – там меня крестили в четыре года – иконостас, написанный в том же стиле и несомненно тем же художником. Настоятель запретил его фотографировать, не сказав почему. Потом мне объяснили: храм пытались ограбить несколько раз, однажды воры разобрали крышу, но их спугнули. Я понял, что охотятся за этими удивительными иконами, поэтому их и не дали фотографировать, опасная была эта слава…

Никого из упомянутых предков нет в живых, умерли дядя и тетя, которым я помогал разбирать погребушку, и вообще очень многое с тех пор изменилось. Но главное в том, что я теперь не могу войти в дом, в котором провел детство. Там живут другие люди. Почему так вышло – рассказывать нет надобности, глупая коммунальная история.

Возможно, теперешние хозяева – хорошие люди, пустят посмотреть, если попрошу, даже в сад пустят, в баню… Но просить я не хочу – и не от гордости, а от неприятного предчувствия, что такая просьба прозвучит как приговор, сделает окончательно чужим. Что, в общем-то, и так ясно. Время пропололо эти места, и ты оказался среди травы негодной – так вроде бы все выходит… Лучше постоять, посмотреть издали – ведь и дом, и тропинки, и палисадник – все осталось, как при тебе, только без тебя.

Жалею ли о том, что судьба так повернулась? Да, мне жаль… Но нужен возраст и внутренний труд, чтобы начать если не понимать, то хотя бы догадываться, что не-имение – тоже дар. Потерянное – притягивает, и потому живет. К треугольным пряникам не прилагается Персидское царство, Эсфирь захватила его лишь на недолгое время. И во многих сказках сюжет направляет третий сын, самый обделенный наследник.

К тому же, не стоит считать себя негодной травой – у меня есть славянская Библия, икона, шестидесятилетние цветы – некоторые прекрасно сохранились, – квитанции с молокозавода, Личная книжка, Трудовой список, Духовная песнь, написанная корявыми, пляшущими буквами… Ведь вся эта компания вещей, отделившись от своих хозяйственно полезных собратьев, сбежала именно ко мне – ради чего? Наверное, потому, что там, в родном доме, была бы им смерть, и след оставившего их человека сгладился бы совсем. А он, мой предок, видимо, не хочет этого и чего-то ждет от меня… Чего?

Народу от писателя остаются книги – и больше ничего.