Апофеозом стал один человек. Он шел по зеленому бульвару, одетый в отличный костюм-тройку и, опустив голову, не то скулил, не то пытался петь.

Ги-и де Мопассан… ми-и-илый друг… прочитайте первый том… ги-и-и де Мопассан…

И так муторно, так бесконечно он выл…

Я до сих пор не могу понять, почему именно это зрелище больше всех других ошарашило меня. Здесь что-то необъяснимое. Примерно такой же эпизод я прочел в «Окаянных днях»: Бунин увидел в толпе человека с полными ужаса глазами и криво приклеенной бутафорской бородой – и «замер и встал как столб».

Потом все куда-то исчезло. Разом. Окружающий мир вернулся в адекватное состояние, правда, совсем другое по сути. Это значило, что закончилась некая фаза нашей жизни после СССР, но я не рискну рассуждать – какая.

Империи, как люди, начинают умирать с момента рождения. Только у империй это продолжается неизмеримо дольше, чем у людей. Исторически даже самые почтенные из нас застали лишь последние часы жизни Советского Союза. Для добротной историософии нужно подождать хотя бы полвека. Нам остается лишь нечто «тактильное», осязаемое, личное – то, что называется взглядом изнутри. Вопреки устоявшемуся мнению, он плохой помощник науке и вообще «чистому разуму»: так ведь мы не наукой занимаемся…

Ностальгия по Союзу сводится, по большому счету, только к одному: как хорошо было вместе и как плохо порознь. Этим даже юмористы вышибают у публики слезу – особенно к финалу концерта.

Мой дядя из Кишинева раз в год присылал нам в Сибирь посылку с набором лучших молдавских вин. Прибытие посылки считалось праздником. Мама накрывала на стол. Собирались гости – друзья отца. Почти все они были летчиками; вешалка в прихожей ломилась от кожаных курток, фуражек и синих шинелей с погонами «Аэрофлота». Отец, до конца жизни сохранивший враждебное отношение к спиртному, в тот день позволял себе. Потому что это не выпивка – это священнодействие. С торжественным извлечением бутылок, окутанных стружкой, подробнейшим чтением этикеток, с долгим обсуждением каждого глоточка – будто пили они живую воду, а не какую-то пахучую кислятину.

Меня потрясало другое. Доставить за несколько часов с другого конца страны (считай – земли) то, чего нет и никогда не будет здесь, а есть только там, в нашей Молдавии – разве это не чудо?

И люди за столом говорили об этом чуде, хотя для многих из них оно было работой и вообще самой обычной вещью.

Говорили, конечно, о своем – кто, что и откуда привез, и чем угощали у башкиров или туркмен, и что грузинское вино отличается от молдавского тем, что в Грузии другое солнце. Но по-настоящему я млел от того, «как садились в Нальчике при полной болтанке», как не принимала Камчатка, при взлете в Ашхабаде «левая нога» у «тушки» зашла только со второго раза, а чарующе таинственное – «вышли на глиссаду» – вбивало в транс.

Наверное, так мальчики слушали моряков Синдбада: только моим океаном была суша.

В прихожей, озираясь, я дотронулся языком до золотой «птички» на чьем-то погоне: ее горьковатый вкус помню до сих пор.

По ночам я шептал благодарность неизвестному мне существу – наверное, Боженьке – очень доброму существу. Ведь оно могло бы родить меня где-нибудь в Канаде или в Америке: там нет ни «Аэрофлота», ни Молдавии и дети голодают… Но оно родило меня в Советской стране. Как Чука и Гека. И как я счастлив.

Может быть, это покажется смешным, но то детское ощущение чуда не покидало меня очень долго – когда летишь больше 12 часов и где бы ни приземлился, везде ты свой, везде говорят на твоем языке. Даже если не очень хотят на нем говорить.

Вообще страна такого размера убивала любую языковую практику. Если вы, конечно, не дипломат, не переводчик и не фарца. И закрытость здесь не первопричина.

Это мое пространственное ощущение Советского Союза.

В мае 1988 года я сидел в потаенном месте столовой полка связи Генерального штаба Верховного главнокомандования. Тогда тоже был праздник – только для узкого круга лиц – и тоже по случаю посылки.

Ее доставила грузинская мама из городка Чиатура своим мальчикам Зазочке, Гурамчику и Кахе. Привезенное одной-единственной мамой не могла осилить целая рота – огрызки и крошки валялись повсюду. Старшина бесновался.

Для узкого же круга осталось последнее сокровище: чача в резиновой грелке и несколько пачек сигарет «Колхети».

Чача мне не понравилась, а вот сигареты я помню до сих пор. Но скорее не вкус, а золотое рельефное изображение на пачке, изыскано голубоватый цвет дыма – все это было из какого-то инобытия, к которому я лично не был причастен. Теперь я понимаю ощущение, с каким извлекались из того самого ящика цветастые бутылки молдавских вин, заботливо укутанные длинной деревянной стружкой.

Грузины как добрые хозяева всех угощали, и все умирали от наслаждения.

– Такой сигарэты только у нас в Чиатура можно купить, – провозгласил Заза, подняв указательный палец.

Я пообещал, что после дембеля сразу приеду в его город и куплю целый ящик «Колхети».

– А тэбэ все равно не продадут, – сказал Заза, чуть отвернувшись. Потом он посмотрел мне в лицо и, утопив поднятый палец в волосатой груди, произнес четко:

– Мне – продадут.

Кстати, Заза, как и все наши грузины, был неплохим парнем, не жадным…

Советскому Союзу оставалось несколько лет более-менее спокойной жизни. Даже недавнюю выходку Руста мы воспринимали как хохму. Министром обороны стал маршал Язов. Войска, дислоцированные в Прибалтике, на Украине и в Белоруссии готовились к крупномасштабным учениям. Мы тоже готовились к ним: ныкали по отсекам сигареты, деньги, сахар, чай, то есть все, что строжайше запрещено держать в боевых машинах (крысы заведутся, перегрызут кабели и, пожалуйста – все основания для расстрела командира прямо у колеса. В военное время, конечно).

Но даже если Заза был не прав, в душу уже проползла неприятная мысль – что в моей стране есть такой городок Чиатура, где ни в одном из магазинов мне не продадут ни пачки сигарет «Колхети».

Детская, конечно, мысль. Если вспомнить русских в магазинах Вильнюса или Львова, то и вправду детская.

С тех пор я ни разу не курил «Колхети». О чем не страдаю.

Мизантропы считают, что «обратно в СССР» тянет по причине врожденного рабства народа. Особенно безнадежно старшее поколение. Но недавно мой ровесник убеждал меня в разумности смертной казни за безбилетный проезд: двух-трех казней хватит для полного воцарения порядка на общественном транспорте.

Которые подобрее, говорят, что «порядок» и вообще идеология тут ни при чем. Люди просто ностальгируют о собственной молодости, о любви, об ушедших вещах и кумирах. Отсюда, наверное, и множество «ретроградных» передач на ТВ.

В прошлое тянет всегда – это древний и давно исследованный рефлекс «золотого века». Идеи, кумиры, вещи – что-то вроде постоянно изменяющейся константы.