Глядя в небо, она вспомнила, что прижата ужасной силой под названием «гравитация» к парящему в огромном Ничто каменному шару, к громадине, несущейся из ниоткуда в никуда посреди холодной Вселенной, которую никто не в силах понять. Внезапный испуг, прошитый золотистыми нитями восхищения, охватил Кэтрин. А потом темные ноты страха и золотые аккорды благоговения смешались в одно како фоническое прозрение — и она уже не отличала одно от другого. Где начало, где конец? А что есть начало? А что есть конец?

Она снова почувствовала себя ребенком. Интересно, а другие взрослые люди, пусть даже здесь, в этом городе, чувствуют нечто подобное, задумываются о том же, о чем она сейчас? Или такие мысли их вовсе не посещают? Неужели всякое слово и всякое дело дается им легко, и они не думают ни о чем, не взвешивают и не подбирают — или же напротив, страх неверного шага и их порой заставляет забиться в уголок?

Ее первый день здесь ни в коей мере не поспособствовал тому, чтобы забыть Майка — вечер в ресторане все еще давал о себе знать горечью и болью. Кэтрин требовалось нечто большее, несоразмерно большее, чем один удачный рабочий день, а этот удачным всяко не назовешь, в сухом остатке — одни лишь смущение, непонимание да конфуз. И еще ей жутко не хотелось продолжать завтра знакомство с детищами упаднической фантазии М. Г. Мэйсона. Вряд ли она выдержит очередной показ дольше минуты. Лицо Маэстро-Обличителя и десять кроваток в детской затмили все образы сокровищ Красного Дома.

Отойдя от окна, Кэтрин пошла на свет лампы на прикроватной тумбочке.

Полночь. Ее отправили сюда еще до того, как пробило девять. Последние три часа — без телефонного сигнала беспроводного интернета и безуспешных попыток сосредоточиться вопреки безумно скачущим мыслям на страницах книги — ощущались так, будто один час шел за три. Время увязало в здешнем мраке. Кэтрин словно бы угодила в музей, никем более не посещаемый — потому что мир за пределами музея прекратил свое скорбное существование.

Призрачное присутствие Эдит довлело над ней, как некий приговор. Повестка явиться в дом, где тишина служит свидетелем, а гротескные экспонаты — присяжными… Чем не суд? Кэтрин ощущала себя заложницей некого кафкианского романа, где все темно, безотрадно и ни сулит ничего, кроме непонимания и безумия.

Похоронные ароматы розовой воды, лаванды, полироли и чистящих средств — вот и вся ее гамма до остатка дней, быть может; гамма, вселяющая неуверенность и страх, ровно те же чувства, что внушал ей весь мир в детстве. Возвращаться в ту пору совсем не хотелось.

Рассудок снова расчудился. Инстинкт норного зверька твердил ей, что она угодила в западню, что здесь она совсем не по важному для карьеры делу. Уже даже Мод и Эдит предали забвению истинную цель ее визита. Она очутилась здесь просто потому, что звезды так сошлись — не самые счастливые притом. И Эдит впустила ее в Красный Дом как ребенка каких-нибудь дальних родственников, внезапно преставившихся — гостя нежеланного, но вынужденного. И все в этом доме теперь недоумевают, как же эту свалившуюся на них напасть развлекать, как терпеть ее странные выходки. Сам воздух дома негодующе трепетал в ее присутствии, и от этого молчаливого осуждения недолго и с ума сойти.

Окончательно и бесповоротно.

Кэтрин прижала руки к липу. Вот бы сейчас напиться в дым. И почему она только не захватила с собой водку? Ну да, потому что запрещено.

С закрытыми глазами она стала делать давно разученную дыхательную гимнастику. Ум должен быть чист. Этой подрагивающей красноты перед внутренним взором быть не должно. Нужно сосредоточиться на главном.

Завтра день «икс». Никаких больше страшненьких фильмов и кроваток с куколками-образинами. То, что планируется к продаже, должно быть отделено, занесено в каталог и сфотографировано. Придется побыть жесткой.

Но вся собранность и вся уверенность испарились, когда ее взгляд наткнулся на камеру на столе. Она боялась оставаться с ней наедине, чувствуя себя завязавшим курильщиком близ распечатанной пачки сигарет. Там были фотографии с Майком. Их поездка на Гавайи, Ворчестер, несколько недель в Малверне… Голова болезненно отяжелела. Она вспомнила, как просветлело лицо Майка, когда он открыл свою дверь и столкнулся с ней лицом к лицу. Слезы предательски выступили на глазах.

Как же? Как? Как все так быстро кончилось? Будь проклят Красный Дом!

Кэтрин привстала с подушки и, взяв камеру в руки, стала просматривать альбомы на карте памяти, так и не переброшенные на компьютер. Видимо, она желала этой душевной боли. Видимо, была мазохисткой. Когда камера стала слишком тяжелой, когда потребовались уже обе руки, чтобы закрыть слезящиеся глаза, она бросила ее обратно на столик.

Пошарила по простыням. Чистые. Сняла одежду и надела хлопковую ночнушку. На темном ковре ее бледные ступни с покрашенными ногтями смотрелись кощунственно. Она, Кэтрин, была всего-навсего целлулоидным пупсом среди фарфоровых модниц в изящных платьицах из богатой ткани. Дешевка, третий сорт, возможно, брак. Все, что происходило из двадцать первого века, тут смотрелось ущербно и неприемлемо. Как она только смеет класть свою тушу на кровать Красного Дома? Острая тоска по собственной квартирке и оставшимся там вещицам вонзилась иглой в податливый бархат ее сердца.

Когда лампа на тумбочке погасла, исчезло все — и кровать, и будто бы даже она сама. Закрыв глаза, Кэтрин попыталась заснуть — утро вечера мудренее. Но призраки всего, что она увидела сегодня, еще долго донимали ее во мраке, никак не давая уснуть. Тревожная неизвестность вокруг лишала ее покоя. Нашарив выключатель, она зажгла свет. Придется попробовать спать с ним.

Где-то в доме сначала тихо открылась, потом закрылась дверь. Мод тоже не спалось. Осознание того, что в Красном Доме она не одна, подарило Кэтрин малую долю уюта.

Повернувшись спиной к тусклой лампе, она еще раз пробежалась мыслями по планам на завтрашний день. Все было распределено буквально по часам. Сон пришел незаметно, принеся за собой образы солдат-крыс, умирающих на раскисших полях Фландрии.

А потом Красный Дом ожил, и она проснулась.

Она попыталась вспомнить, где находится. На секунду ей показалось, что и вовсе под землей: ноздри щекотали запахи стылых почв и отсыревшего дерева. Остатки сна все еще стояли перед глазами — в нем Белый Кролик носился взад-вперед по узкому темному туннелю и безумно, в неком нечестивом ликовании, тряс своей огромной головой. Белки в красных охотничьих костюмчиках обещали ей показать выход из этой подземной кишки, но вместо этого привели ее к чайному столику, за которым сидели красноглазые детишки, принявшиеся уверять ее на разные лады, что придется остаться здесь, с ними, потому что «в небе что-то есть». Больше Кэтрин ничего не запомнила.

И теперь она лежала без сна, вытянув руки вдоль тела и боясь шелохнуться. Ее волосы разметались по подушке. Откуда-то издалека доносился стук, и она принялась гадать, что же может производить его. «Быть может, Мод двигает мебель ночью», — пришла в голову шальная мыслишка, и Кэтрин чуть не хихикнула. А ведь вполне возможно, что уже наступило утро и плотные шторы просто не пропускают свет. Она глянула на телефон. Три часа ночи.