А вот на вопрос – могло ли быть занесено в Волжскую Болгарию имя Борис? – ответ положительный. Могло. После Болгарской войны Иоанн Цимисхий уничтожил Первое Болгарское царство, уже порушенное Святославом. Из Болгарии в другие славянские страны (в том числе и на Русь) потянулись беженцы. Те, кто остался на родине, возродили государство и организовали сопротивление. Но многие представители знати, конечно, бежали. Бежали не обязательно к славянам. У болгар была и иная родня, и это долго помнилось на Балканах. Болгары не могли не осознавать себя единокровными с далеким народом того же имени. О связях Волги с Дунаем нам ничего не известно, но сомневаться в них не приходится. Принятие одними болгарами христианства и другими ислама разделило древнее единство. Но кое-кто мог попытаться его воскресить. Так что разбивать связь между болгарским посольством 986 года и последним языческим браком Владимира с «болгарыней» смысла не имеет. Эта жена его вела род в первом или втором поколении от недавних беглецов с Балкан, которые вполне могли и сохранить верность христианству.

Итак, послы прибыли в Киев. Политические дела не требовали долгих разговоров и завершились быстро. Все порешили еще в минувшем году. Болгары и принявшие ислам хазары, впрочем, наверняка хлопотали еще и о хорезмийских интересах. Владимир шел навстречу, рассчитывая завязать с богатой среднеазиатской страной прямые связи.

Во время пребывания в Киеве послы стали свидетелями языческих ритуалов – и клятвы русов перед своими кумирами на верность новым договорам, и княжеской свадьбы. Так что разговор с князем о вере возник легко. Другое дело, что ревностный еще недавно язычник внезапно проявил гораздо большее, чем обычную вежливую любознательность. Владимир не просто расспрашивал послов об их воззрениях – он выбирал воззрения себе по вкусу. Поняв это, послы прямо принялись проповедовать, «учить».

Мы не можем точно сказать, когда именно привитая Ольгой широта духовных интересов по-настоящему заставила Владимира усомниться в язычестве. Возможно, воспоминания об Ольгином единобожии возбудили душу князя после созерцания мужественной гибели Феодора и Иоанна. Владимир не мог не видеть, что его боги оставили моральную победу за служителями Бога греков. Может, процесс шел гораздо медленнее, и сомнение просто само собой вырастало из долгих размышлений о собственной судьбе, о собственных проступках и преступлениях. Языческие боги не обещали милосердия – но, похоже, не торопились и карать. Владимир мало-помалу начинал понимать, что не обильные жертвы, а собственные ум и доблесть приносят ему победы. Начинал «верить в самого себя», подобно многим дружинникам. Наконец, возможно, что отказ от прежней политики при заключении мира с болгарами дал новое направление мыслям князя. Дружинная жизнь-война с ее разбойной доблестью освящались не только вековой традицией, но и столь милым недавно князю культом Перуна. Невозможно было отказаться от одного, не отказываясь от другого. Здесь, если угодно, тот самый «политический» мотив принятия единобожия, который столь тщательно искала нехристианская наука.

Впрочем, конечно, и политические события наводили на раздумья. Другое дело, что в глазах человека средневекового все окружающее неразрывно было связано со сверхъестественным. Владимир видел, что языческой Европе приходит конец. Одно за другим и славянские, и скандинавские княжества и королевства принимали христианство. Болгария, Сербия, Хорватия, Чехия, Польша, Дания… Слово Бога победительно шествовало до самого Севера, а языческие боги славян и норманнов оказались бессильны перед ним. С юго-востока же наступал ислам, и теперь, вслед за волжскими болгарами, мусульманами стали уже и хазары. Принять христианство или ислам означало войти в огромную, все расширяющуюся семью народов. Хранить верность древним богам – оставаться на стороне проигравших. Может, Владимир и верил еще в сам факт существования языческих богов, но уже признал их слабее Бога Единого. Потому и задумался он о «выборе веры», потому разговор его с послами единобожников склонился к вопросам религии.

Первыми решительно взялись за дело болгарские мусульмане. Но от них не отстали приехавшие в хазарском посольстве итильские раввины. Мамун обратил своим мечом хазар в ислам, но, в согласии с нормами Корана, не стал выгонять из Хазарии евреев. Они пока входили в окружение кагана и могли помочь хорезмийским торговым делам на западе. У самих иудеев имелся свой интерес. Вернее, он возник во время пребывания хазарского посольства в Киеве. Наблюдая ровную, зажиточную жизнь обосновавшейся в этой важнейшей точке трансъевропейского пути еврейской общины, приезжие раввины решили попытаться во имя своей веры и своего народа найти в славянской Руси замену тюркской Хазарии.

Но, повторим, сначала и смелее взялись за дело «болгары веры бохмичей». Иудейская Хазария только что окончательно сгинула. Тогда как за спиной Волжской Болгарии воздвигалась огромная мусульманская держава, с которой Владимир искал союза. Разговор предстоял действительно серьезный.

Несомненно, в посольстве имелся мусульманский ученый, который сумел хотя бы в общих чертах изложить Владимиру основы ислама. Летописец здесь пересказывает устами болгар свои, немного искаженные представления о мусульманстве. Хотя общая мотивация, предложенная послами Владимиру, звучит вполне убедительно: «Ты, князь, мудр и разумен, а закона не ведаешь. Прими закон наш». Владимиру, разумеется, поведали об Аллахе как единственном боге и о Мухаммаде как «венце пророков», познакомили с основными предписаниями ислама, в том числе с обязанностями и правами правоверного. Владимира, хоть он и спрашивал: «Какова вера ваша?» – прежде всего интересовало не богословие, а как раз особенности повседневной жизни, «закон». Он легко свернул разговор именно на эту тему и так же старался поступать в дальнейшем.

Владимира поначалу привлекло в исламе совмещение веры в единственного Бога с относительной простотой нравов. Летопись сосредотачивается на многоженстве, и недаром. Из всего последующего ясно, что это превратилось для Владимира едва ли не в основную проблему на его духовном пути. В христианстве его настораживала необходимость иметь одну жену. Как кажется, не только в силу похотливости, которую он медленно, но преодолевал. Владимир по-своему любил своих жен, да и отвечал за каждую женщину, родившую ему сына. Можно отпустить наложниц. Но расторгнуть браки с княгинями, матерями своих детей, – нечто совсем иное. Надо отметить, что привезшие князю очередную невесту болгарские послы наверняка понимали его и действительно, как и представляет летописец, уделили вопросу немало внимания.

Однако насколько Владимиру понравилось в исламе привычное для славянина-язычника, настолько же не понравилось непривычное. Причем дело касалось не столько основ веры – их еще предстояло обдумывать, – сколько требований опять-таки бытовых. Обрезание, отказ от свинины и вина не соответствовали ни его внутреннему строю, ни обычаям его народа. Летопись вкладывает в уста князя бойкое присловье, с которым он будто бы и отправил болгар восвояси: «Руси есть веселье пить, не можем без того быть». На самом деле, как увидим далее, дело обстояло чуть сложнее. Но то, что Владимир взял некоторые связанные с исламом трудности на заметку уже при первых переговорах, не вызывает сомнений.