Мой шепот нес в себе тоскливое моленье, наверное, так молятся Богам, когда в себе не сыщут утешенья…

Поползновенье в рай земной, где Бог исторг восторг из нас и проклял нас вовеки за этот же им присланный восторг…

– Боженька тебя простит, – грустно усмехнулась она, и ушла так, как-будто навсегда из моей жизни, пожав лишь руку на прощанье.

Только почувствовал напоследок тепло ее дрожащих пальчиков, и все! А еще я подумал о том, что мы все заражаемся грехами как болезнью.

Весь следующий день я проходил по городу, нигде не останавливаясь. У меня были деньги, но я ничего не хотел есть, у меня был с собой телефон, но я никому не звонил и не собирался звонить.

Просто мне нравилось куда-то без оглядки идти и ни о чем не думать, и никого ни о чем не спрашивать. Время неуклонно близилось к закату, но я почему-то не желал возвращаться домой.

Особенно мне не хотелось встречаться глазами с Мнемозиной.

Я боялся найти в них то же самый обман, который так быстро раскрыл Петя, и еще я боялся, что раскрыв весь этот обман, и весьма громко его озвучив, я уже навсегда потеряю Мнемозину. Уж лучше жить и мучиться с ней как раньше, чем сразу же и навсегда все потерять.

И все же голос моего трезвого рассудка требовал разоблачения, как Мнемозины, так и ее родителей, а главное, сговора, который, наверняка, существовал между ними. И в то же время, я боялся быть обескураженным, и делать обескураженными других. И потом, если Мнемозина пошла на этот обман, значит, она меня не любит! И никогда меня не любила! Хотя, если призадуматься, то мне вообще на это наплевать.

Я же имею возможность овладевать ею, и пусть она во время полового акта изображает из себя какую-то свихнувшуюся бабу, она ведь из-за этого уже не потеряет своего шарма?!

Не потеряет красоты и одного присущего ей светлого обаяния?! Ведь я уже притворство разгляжу и все равно останусь для нее животным, которому достаточно, хотя бы час один побыть с необычайною женою в кровати, на полу, ну, где угодно, чтобы потом весь день сносить ее любые крики, визги, стоны, любые психические махинации, какие угодно провокации, и в том числе ее любимейших родителей.

Но чем больше я задумывался над этим, тем больше запутывался в себе. Я боялся идти домой, и боялся признаваться в этом самому себе, я боялся обнаруживать правду, как некую болезнь иль насекомое, вызывающее эту же самую болезнь!

– Уж лучше бы она мне изменяла, – думал я, становясь все более ненавистным самому себе. Надо же, прожить столько лет и остаться слабым, робким, малодушным ребенком.

Взглянув со злобой на свое отражение в витрине магазина, я попытался сам себя ударить, но у меня ничего не получилось, я только ударился головой об асфальт, и разбил себе нос, воспроизведя на левой щеке несколько глубоких ссадин.

Теперь я шел по улице как старый, никому ненужный бомж, одежда моя местами тоже кое-где порвалась, и именно в таком вот виде я вваливаюсь в свой дом.

Мнемозина встречает меня жалобным воем, снова по-собачьи прижимаясь к моим ногам, Леонид Осипович своей шаркающей походкой и испуганным взглядом снова изображает из себя олигофрена, Елизавета Петровна упрямо срет в самой отдаленной комнате, и только одна Вера лукавой улыбкой встречает меня как родного.

И тут происходит со мной нечто странное: я беру свою Мнемозину и приподнимаю ее за плечи, и поддерживаю перед собой, глядя с презрительной усмешкой ей в глаза.

– Что это вы?! Сейчас же опустите мою дочь! Колдун хренов! – проговорился, опешив, Леонид Осипович.

– Ничего, – ответил я, и еще больше приподнял Мнемозину над собой.

– Уронишь, дурак! Выкидыш будет! – закричала Мнемозина, и я тут же поставил ее обратно на ноги.

Она стояла передо мной и растерянно молчала. Леонид Осипович что-то бормотал себе под нос, часто вздыхая и сморкаясь, хотя никаких слез из себя выдавить явно не мог! Потом Мнемозина громко разрыдалась и убежала в свою комнату.

Вера одними глазами делала мне знаки, чтобы я проследовал за ней в чулан, но я вместо этого быстрым шагом вошел в комнату Елизаветы Петровны.

Она была явно шокирована и удивлена, я ее застал за написанием мне очередного письма, в котором уже хорошо известная мне Елизавета Петровна предлагала развестись с безумной Мнемозиной.

В последний момент она все еще пыталась прикрыть исписанный ею листок бумаги трясущейся рукой, но тщетно, я вырвал у нее из-под руки этот клочок, и едва на него взглянув, с брезгливой гримасой помахал им в воздухе.

– Что это, Елизавета Петровна, что это за хренотень такая?!

– Старый пид*рас! Испортил дочь, а теперь издевается! – вдруг заорала на меня Елизавета Петровна.

– Лизочка, не надо! Он же все знает! – с испугом вбежал в комнату Леонид Осипович.

– Неужели жизнь кончена, господа! – грустно улыбнулся я, и опять выбежал из квартиры.

На лестнице Вера догнала меня, пытаясь заговорить со мной, но я с такой мучительной болью поглядел на нее, что она тут же оставила меня одного, и я опять ушел в ночь.

Из ночи в ночь, как неприкаянный бродяга!

Впрочем, был еще вечер, и ближе к линии горизонта ярко горело солнце, и хотя за высотными зданиями его не было видно, сноп лучей вылетал из-за стен как напоминание о том, что и в городе существует своя обожествленная природа.

Ноги почему-то сами понесли меня к ночному парку, может для того, чтобы окунуться в воспоминания прошедшей ночи, и думать о девушке, лишенной мною невинности, которая сегодня должна стать чьей-то женой?!

А еще вспоминать о погибшей любви. В сущности, я как старый немецкий или французский барон воспользовался правом первой брачной ночи.

Бедное средневековье, ты сумело пробраться и в наше время, которое по-прежнему остается людоедом!

Люди едят себя сами, друг друга, и ничего не могут придумать взамен!

На скамейке при входе в парк я опять встретил «свою новобрачную».

– Я так и знала, что ты придешь, – радуется она и целует меня как родного.

– А как же свадьба?! – присаживаюсь я к ней на скамейку.

– Моего жениха срочно вызвали во Францию по делам его фирмы, и поэтому нашу свадьбу отложили на неделю, – улыбнулась она, – давай прогуляемся по парку.

Я радостно соглашаюсь, и мы идем, держась за руки, как дети, в самую гущу деревьев.

Теперь она удивительно веселая, и на ее лице нет ни следа вчерашних слез.

Я обнимаю ее, и целую как лекарство от яда Мнемозины, уже в изрядном количестве, накопившемся в моем старом теле.

Девушка вся содрогается от поцелуя, как в предчувствии нового совокупления.

– Понимаешь, – говорит она, едва оторвавшись от моих губ, – я с мужем в первую брачную ночь должна показать себя действительно опытной женщиной, то есть не просто с тобой трахнуться, но еще кое-чему научиться!