выставки было жаркое. Грозы ходили над Волгой. И грозоотметчик Попова, высунув с крыши станции длинный провод антенны, усердно записывал там, в помещении распределительного пункта, на вращающемся барабане сигналы далеких молний. Давал предупреждение. Сеть выставки не могла выйти из строя.

Ну, а тот новенький экземпляр, специально отделанный на показ, — как он себя ведет? Он привез его с собой из Кронштадта перед открытием выставки, поставил под указанным номером в павильоне метеорологии среди всяких приборов по изучению погоды — анемометров, термометров, барометров, гигрометров, — «завел» его на запись, показал объяснителям павильона, как с ним обращаться, и с тех пор навещал его только в случаях, когда надо было что-нибудь подправить. Прибор этот, став экспонатом в чужом павильоне, как бы отделился теперь от него, от Попова, перестал ему принадлежать и тому, ради чего он был задуман, потонув в узких интересах совсем другой области. Прибор под маской. Хотя эксперты-метеорологи его и похваливали и он выводил на бумаге кривые атмосферных разрядов и привлекал редких посетителей своим позвякиванием из заоблачных высот, Попов избегал без нужды туда заходить. Разве этакое должен был бы показать он здесь, на всероссийской арене последних достижений!

Впрочем, он почти еще ничего не видел на этой выставке, кроме своего электротехнического отдела, занятый в нем в качестве эксперта. И еще более занятый на своей электростанции, которая отнимала часто даже ночь. Остальное вокруг проходило как-то мимо. Почти не удавалось посидеть с петербургскими друзьями, с Георгиевским и Любославским. Они приехали сюда, на всероссийское сборище, в качестве членов электротехнического жюри, работали так же на электростанции в дни особо больших нагрузок. Они виделись по делу. А по-дружески, запросто — уже не хватало. Не говоря уже о знакомых кронштадтских. Капитан Тверитинов, лейтенант Колбасьев… Он только знал, что они где-то здесь.

В те часы, когда бывал свободен, спешил он из Нижнего в село Растяпино, где Поповы снимали дачу и где ждала его Раиса Алексеевна, ждали дети. Усталый и какой-то оглушенный от всей сумятицы, пил он чай, стакан за стаканом, пока не почувствует возвращение сил. Брал удочку и уходил на реку — одинокая, неподвижная фигура, сидящая у воды. Нужен ли был ему улов или просто глядеть на воду? Неважно что, но ему это было необходимо.

Выставка шумит уже не первый месяц, а он, оказывается, ее и не видел. Сегодня решил: надо все-таки посмотреть. И, передав станцию на попечение дежурного инженера, отправился через мостик туда, на главную территорию, в долгий обход.

Его поглотили толчея, пестрота, разноголосица. Шел он медленно, как зритель, от павильона к павильону, от площадки к площадке, ко всему приглядываясь. Все было новым и неожиданным — и многое из того, что показывалось, и многие из тех, что пришли сюда на все это посмотреть.

Вот прошли двое в чесучовых костюмах, в широкополых панамах на европейский лад, хотя тот, что пониже и коренастей, с маленькими острыми глазками, явно смахивал скорей на благообразного татарина. Им вдогонку шептались: «Миллионщики!» Савва Морозов и Рябушинский. Двое наследников крупнейших фамильных капиталов, текстильных и банковских владык, которые при желании могли бы разом скупить все, что здесь находится.

Спустя несколько дорожек — другая пара. В светлых легких поддевках, в белых картузах, но в высоких лакированных голенищах, несмотря на жару. Шли важные, неприступно суровые, будто всему здесь хозяева. Перед ними спешили расступиться. Еще бы! Яков Башкиров и Николай Бугров — известные по всей Волге тузы и воротилы. «Удельные князья», для которых здесь свой закон. Особенно заметным выступал второй, большой и грузный, с налитым лицом. Про него ходил слух, будто он говорит «ты» самому генерал-губернатору, а на днях на выставке кричал, топая ногой на какую-то высокую столичную персону. Упаси боже, от их гнева и от их милости!

Встречалась еще одна заметная пара на выставке среди общей людской толчеи. Перед ними также многие расступались, но совсем по-другому, чем перед теми. Один — помоложе, высокий, костистый, со скуластым грубым лицом, в простой косоворотке и в круглой шляпе, из-под которой падали длинные, прямые волосы. Он смотрел испытующе, жадно приглядываясь, с каким-то бережным вниманием прислушиваясь ко всему, в чем проявлялся народный талант, настоящая культура России, и строгой усмешкой клеймя все чуждое, нелепое, напыщенное. Он писал очерки в «Нижегородский листок» о выставке и открывал многим то, что не каждый мог так остро, зорко подметить. А главное, его уже знали — автор рассказов, «Песни о Соколе», всколыхнувших умы. За ним прокатывалось по толпе: «Видали? Максим Горький!..»

А тот, другой, что постарше, пониже ростом и бородатый, считался в Нижнем Новгороде вроде как старожилом: десять лет назад поселился он здесь под надзор полиции после долгих ссылок. Писатель Владимир Короленко. Его Попов знал теперь уже хорошо в лицо и не мог бы пропустить где-нибудь в толпе, как, возможно, было тогда в Америке три года назад, в Чикаго. Он даже знал теперь, что этот известный писатель был когда-то в юности чертежником поневоле в том же Минном классе у них в Кронштадте. И, естественно, встречаясь с ним, взглядывал на него с каким-то особым любопытством.

Но вот уже и зта встреча потонула в калейдоскопе других впечатлений. Попов свернул на боковую дорожку. Она вывела его к открытой эстраде, где оркестр только что прогремел финал симфонической поэмы. «Садко» — значилось на маленькой дощечке. И тут же, неподалеку, в закрытом павильоне музыкального отдела, сам композитор, профессор Петербургской консерватории Римский-Корсаков, эксперт отдела, серьезный и сосредоточенный, с длинной «адмиральской» бородкой, глядя куда-то перед собой сквозь очки, прослушивал пробу новых роялей.

Вдруг раскатился по выставке громкий медный перезвон на разные голоса — проба церковных колоколов. Были здесь такие искусники, что собирали толпы, вызванивая колокольные мелодии. А то вваливался в круг какой-нибудь гость из дальних мест, с толстой «чепью» по животу, сильно на взводе по случаю прибытия на выставку и, платя «рыжик» за удовольствие, принимался отплясывать что-то дикое под аккомпанемент тех же колоколов. Широкая натура!

Маленький ресторан возле обширных павильонов живописи служил местом сборищ художников, — публика уже сама по себе очень живописная. На выставку привезли новые полотна «передвижники» — Репин, Серов, Шишкин и близкий к ним Коровин… Народ все независимый, шумный, самолюбивый. Маковский развернул колоссальный холст на исторический сюжет «Минин» Несколько особняком держались Васнецов и Нестеров, только что закончившие роспись Владимирского собора в Киеве. В отдельном сарае, построенном по особому заказу известного мецената Саввы Мамонтова, были представлены на всеобщее обозрение два новых больших