конфессии. Я не таил намерений: я хотел узнать, влияют ли на веру гонения и как это происходит. Две первых беседы шли с открытыми дверьми, и нас слышали все, кто ходил по коридору; при желании они могли остановиться и послушать. Очевидно, начальники услышали и мои вопросы, и ответы на них, и особой радости у них это не вызвало.

Как я понял из первой беседы с глазу на глаз, – а позже это подтвердили и Виктор, и другие люди, – главы нескольких деноминаций в то время вели переговоры с новым правительством России о возвращении церковных зданий и собственности, изъятых при старом режиме, и о возмещении убытков, а еще пытались добиться от правительства ежегодной денежной помощи, какую получала и Русская Православная Церковь.

В новом правительстве остались и те, кто был в прежнем – и, видимо, главы церквей не хотели ухудшать свои позиции на переговорах. Даже после падения коммунизма было опасно откровенно говорить о гонениях на веру и религию – по вполне понятным причинам.

Вскоре я почувствовал, что в выступающих кипит праведный гнев. «Десятилетиями, – говорили иные, – власти мешали нам исповедовать веру. А сейчас велят молчать наши же предводители! С коммунистами хоть все ясно было – те открыто угнетали церковь. А теперь все крутится вокруг денег. И если мы позволим заткнуть нам рот, мы покроем себя настоящим позором».

Не знаю истинных причин, но те «частные» тайные беседы казались более откровенными и раскрывали гораздо больше, чем интервью в представительстве конфессии. Люди искренне рассказывали о том, как их и многих их знакомых верующих по умолчанию записывали в группу «неблагонадежных». Особенно это проявилось в дни Джеймса Картера – тогда в Советском Союзе всех протестантов, главным образом баптистов, считали американскими шпионами: весь мир знал, что Картер – «заново рожденный» баптист. Продвинуться по службе в рядах Советской Армии верующим было невероятно сложно, а то и невозможно. А советским баптистам в годы президентства Картера давали самые незначительные, рутинные военные задачи.

Пасторы и главы мирских общин попадали под арест. Их жен запугивали, вынуждая подать на развод. У детей отбивали желание писать отцам в тюрьму. Если становилось известно, что дети верующих исповедуют религию, учителя оставляли их после уроков и травили, пороча семейную веру. Иногда детей ставили перед всей школой и высмеивали – как учителя, так и одноклассники, – из-за того, что семьи держались «замшелых, изменнических и антикоммунистических убеждений». Многих юношей из верующих семей, если те не осуждали религию родителей, не допускали к высшему образованию; им был открыт лишь путь в непрестижные профессии, а то и в чернорабочие. Стратегия была ясна: сделать все, чтобы вера в Иисуса закончилась на старшем поколении и не вышла за его пределы. Сильней всего власти тревожились, если вера сохранялась во времени и передавалась потомкам.

К тому времени, как мы завершили беседы, занявшие несколько дней, – а каждый разговор длился четырнадцать часов, – я поразился тому, что хоть кто-то в бывшем СССР сохранил приверженность религии. С ней словно сражались насмерть. То, что многие в таких условиях не только выжили, но и остались сильны и верны, потрясло меня до глубины души.

Виктор начал воспринимать мое дело как свое. Он сказал: «Из представительства с вами еще много кто хочет пообщаться, но думаю, завтра стоит повидаться кое с кем другим. Сам я его не знаю, только слышал. Он много пострадал за веру, и вам стоит выслушать его историю!» Заинтригованный, я тут же согласился. Завтра, в пять утра, мне предстояло встретиться с Виктором и его другом на машине, «ибо наш брат», как сказал Виктор, «жил за много километров от Москвы».

В тот вечер, прежде чем мы попрощались, я сказал Виктору: кто-то побывал в моем гостиничном номере, пока я отсутствовал. Я был почти уверен, что комнату обыскали.

Виктор посмотрел на меня, огляделся, убедился в том, что нас никто не слышит, и кивнул. «Так почти со всеми иностранцами, – тихо сказал он. – И потому в гостинице мы никогда и ни о чем не будем говорить».

* * *

Виктор и его друг забрали меня рано утром, и мы четыре часа ехали по селам на север от Москвы. По дороге Виктор рассказал мне все, что знал о Дмитрии, страдальце за веру, а еще они с другом поделились воспоминаниями о своем духовном пути и жизни в целом.

Наконец мы приехали в маленькую русскую деревню и остановились у крохотного домика. Дверь открыл Дмитрий и любезно пригласил нас войти. «Присядь, присядь, – настойчиво сказал мне он. – Вот тут я и сидел, когда пришли власти и отправили меня в тюрьму на семнадцать лет».

Я устроился на стуле и слушал с неусыпным вниманием. Дмитрий говорил несколько часов и поведал мне незабываемую историю.

Он родился и рос в верующей семье. Родители привели его в церковь еще ребенком. Десятилетиями, как он пояснил, коммунисты рушили церкви и молельные дома, а многих пасторов бросали в тюрьму или убивали.

Когда он вырос, ближайшая невредимая церковь находилась на расстоянии трех дней пути. Его семья могла бывать там только пару раз в год.

«Как-то раз, – рассказывал мне Дмитрий, – я сказал жене: „Ты решишь, что я обезумел… Знаю, у меня нет религиозного образования, но я беспокоюсь о том, что наши сыновья растут, не ведая об Иисусе. Все это покажется бредом… но что, если лишь на одну ночь в неделю я буду читать мальчишкам из Библии. Хоть что-то им дам из знаний, ведь церкви у нас больше нет”».

Дмитрий не знал, что жена уже долгие годы молилась об этом. Она горячо одобрила его идею, и он начал обучать семью: одну ночь в неделю. Дмитрий читал им из старой семейной Библии, а затем старался объяснить прочитанное, чтобы мальчики смогли понять.

Он заучивал и пересказывал все новые библейские истории. Вскоре сыновья стали ему помогать. В конце концов вся семья подолгу пересказывала эти истории друг другу. И чем больше они узнавали, тем больше детям нравились эти семейные богослужения.

Закончилось все тем, что сыновья начали осаждать отца вопросами: «Папа, а нам можно петь песни, как в настоящей церкви?» Так Дмитрий с женой передали детям традицию песен веры.

Со временем они уже не только читали Библию и пели, но и находили время для совместной молитвы.

В маленьких деревнях ничего не утаить. Дома стояли близко друг к другу, а окна часто были распахнуты. Соседи начали замечать, что происходит у Дмитрия, и порой спрашивали, нельзя