Дмитрий отказывал: говорил, что не обучен и не священник. Его отговорки не очень-то убеждали соседей, и вскоре собралась маленькая группа: они читали Библию, обсуждали истории, пели и молились.

К тому времени, как она разрослась до двадцати пяти человек, о ней прознали власти, и к Дмитрию пришли партработники. Они угрожали ему силой, чего и следовало ожидать. Но больше всего Дмитрия подкосило их обвинение: «Ты основал незаконную церковь!»

«Вы о чем? – спорил он с ними. – Меня не учили религии, я не пастор, и это не церковь. Просто мы с семьей и друзьями собираемся вместе, читаем Библию, разговариваем о ней, поем, молимся и иногда делимся деньгами с бедным соседом. Какая же это церковь?»

(Я чуть не рассмеялся над иронией. Но это было в начале моего паломничества. Тогда я не мог по достоинству оценить его искренний рассказ. Но сейчас, мысленно возвращаясь в прошлое, я понимаю, что один из самых точных способов определить и измерить деяния Бога – это обратить внимание на тяжесть угнетения. Чем сильнее гонения, тем выше дух верующих. Удивительно, но сплошь и рядом гонители чувствуют Божьи деяния раньше, чем их важность осознают сами верующие! Власти ощутили угрозу от действий Дмитрия намного раньше, чем ему пришла в голову подобная мысль).

Они сказали: «Нас не волнует, как ты это называешь. Для нас это церковь. Не перестанешь, пеняй на себя».

Когда группа разрослась до пятидесяти человек, власти исполнили угрозу. «Меня уволили с завода, – рассказал Дмитрий. – Жену – из школы. Сыновей отчислили. Ну и так, по мелочи».

Когда количество людей выросло до семидесяти пяти, в доме им было уже тесно. Внутри они стояли плечом к плечу; те, кто остался на улице, приникали к окнам, лишь бы послушать, как человек Божий вершит службу. Но однажды ночью, когда Дмитрий возглашал проповедь (сидя на том самом стуле, где сейчас сидел я), дверь его дома внезапно распахнулась, и офицер с солдатами протиснулись сквозь толпу. Офицер схватил Дмитрия за рубаху, надавал ему пощечин, ударил о стену и ледяным тоном сказал: «Мы тебе говорили, теперь все! Прекрати эту чушь, а то пожалеешь еще больше!»

Он пошел обратно к двери, и щупленькая старушка набралась смелости, вышла на свет из безликой группы богомольцев, погрозила ему пальцем и, словно ветхозаветный пророк, произнесла: «Ты возложил руки на человека Божьего! И жив не будешь!»

Все это случилось во вторник вечером, а ночью в четверг офицер умер от сердечного приступа. Страх Божий растекся по общине. На следующее богослужение в домашней церкви собралось более ста пятидесяти человек. Власти не могли допустить такое, и Дмитрия посадили в тюрьму на семнадцать лет.

Но сейчас он сидел прямо передо мной, в своем доме, и я понимал, что история гонений стала историей о спасении и победе. Ее конец был счастливым. Но она не была «милой», и слушать ее было нелегко.

То была страшная история. Дмитрий спокойно рассказывал о долгой, раздиравшей сердце разлуке с родными. О поте, крови и слезах. О сыновьях, выросших без отца. О бедной семье, еле сводившей концы с концами и вытерпевшей великие тяготы. Не вдохновенные свидетельства, которые мы так любим воспевать. То была суровая библейская правда: история о человеке, который отказался отречься от Иисуса – и возвещал Благую весть всем вокруг, пока мог.

Но оказалось, я услышал еще не все. Окончание его истории стало одним из самых замечательных и судьбоносных в моей жизни свидетельств.

Песнь Господу, звучащая в застенках

Тюрьма была за тысячи километров от дома Дмитрия. Его камера была так мала, что стоило подняться с нар и сделать шаг, и он либо упирался в дверь, либо в заляпанный и треснувший умывальник на стене, либо в зияющее «очко» в «дальнем» углу. Еще хуже было то, что в тюрьме он был единственным христианином среди полутора тысяч закоренелых преступников.

Дмитрий сказал, что пережить отсечение от Тела Христова было труднее, чем боль от телесных страданий. А их было немало. Но мучители были не в силах его сломить. Два источника давали ему силы выдержать пытки – две духовные практики, которым его научил отец. Он говорил, без них не сохранил бы веру.

Все семнадцать лет, каждое утро, на заре, Дмитрий вставал у кровати, обращал лицо на восток, поднимал руки с хвалебным обращением к Богу и пел Иисусу свою «Песнь сердца». Реакцию заключенных можно было предсказать. Дмитрий помнил смех, проклятья, презрительные насмешки. Каждое утро заключенные озлобленно стучали кружками по железным решеткам, бросались едой и дерьмом, пытаясь заставить его замолчать и погасить единственный истинный свет в том мрачном месте.

Была у него и другая практика. Когда бы он ни находил обрывок бумаги, он подбирал его и украдкой проносил в камеру, а там доставал огрызок карандаша или маленький кусочек угля, который ему удавалось раздобыть и припрятать, и писал на этом обрывке так мелко, как только мог, все те стихи из Библии или духовных песен, что приходили на память. Когда обрывок заполнялся, Дмитрий подходил к углу камеры, где стоял бетонный столб, вечно сырой, – разве что не зимой, когда стены и пол леденели, – поднимал листок как можно выше и приклеивал его на мокрый столб как хвалебное подношение Богу.

Конечно, как только тюремщики замечали листок, они тут же срывали его, читали, избивали Дмитрия и грозили ему расправой. Но он не прекращал.

Каждый день он вставал на заре и пел песню. Любой обрывок бумаги он заполнял Писанием и хвалой.

Так продолжалось год за годом. Охранники «ломали» его, а власти совершали с его семьей такое, о чем и невозможно говорить. Они даже попытались заставить его поверить в то, что его жену убили, а детей отдали в приют.

Они ядовито насмехались: «Нет у тебя больше дома. И семьи у тебя нет».

И Дмитрий «сломался». Он сказал Богу, что больше не может, и уступил охранникам: «Ваша взяла! Я подпишу любое признание. Я должен выйти отсюда и найти своих детей».

И они сказали: «Сегодня напишем твое признание, а ты завтра подпишешь и иди куда хочешь». После всех этих лет он должен был сделать только одно: поставить свое имя на документе, гласящем, что он не верит в Христа и что он – платный агент западных правительств, пытавшихся разрушить СССР. Только подпись над пунктирной линией – и его освободят.

Дмитрий повторил: