— Нет-нет, — возразила я, и от его жестоких слов, и от сознания моего собственного самоотречения слезы покатились у меня по щекам. — Я не собираюсь указывать тебе, что писать. Я знаю, ты пишешь то, что тебе нужнее. Просто я за тебя тревожусь. Мне тебя не хватает. Мне страшно видеть, как ты выматываешься.

— Ну, избавь себя от беспокойства, — отрезал он. — И не лезь, куда тебя не просят. Мне только шпионов и не хватало! — Он глотнул чая, с отвращением отставил чашку и вышел из кухни.

Почему-то меня больше всего потрясло его нежелание закончить разговор. Меня горькой волной захлестнуло ощущение кошмара. Я пробилась сквозь него и поймала себя на том, что вскочила вслед за Робертом.

— Роберт, стой! Не уходи так!

Я догнала его в прихожей и схватила за плечо. Он стряхнул меня.

— Отстань.

Моего самообладания как ни бывало.

— Кто она? — завопила я.

— Ты про кого? — спросил он, а потом потемнел лицом, отстранился и ушел в нашу спальню.

Я остановилась в дверях, глядя на него: лицо залито слезами, из носу течет, я постыдно громко всхлипываю, а он ложится на кровать, которую я застелила с утра, и натягивает на себя одеяло. И закрывает глаза.

— Оставь меня в покое, — произнес он, не открывая глаз. — Оставь меня в покое.

И к моему ужасу, тут же, при мне, заснул. Я стояла в дверях, приглушенно всхлипывая, и смотрела, как выравнивается его дыхание, как оно становится тихим и редким. Он спал, как младенец, а наверху с плачем проснулась Ингрид.

Я представлял себе сад Беатрис, наверняка маленький, прямоугольный. В книгах о парижских живописцах конца девятнадцатого века, которые мне удалось найти, не упоминались никакие Клерваль, зато была репродукция Берты Моризо, изобразившей своего мужа и дочь на тенистой скамье. Текст пояснял, что Моризо с семьей жила в Пасси, роскошном новом пригороде, — как и Беатрис де Клерваль. Мне виделся сад Беатрис поздней осенью, листья уже побурели, пожелтели, иные приклеены дождем к мощеной шифером дорожке, плющ на стене — цвета бургундского: vigne vierge, гласила подпись под картиной, изображавшей подобную стену, — настоящий виргинский плющ. Вокруг солнечных часов несколько розовых кустов, уже голых, с коричневыми стеблями и красными ягодами плодов. Обдумав эту картину, я мысленно вычеркнул солнечные часы. Зато добавил увядшие клумбы, остовы хризантем или каких-нибудь других тяжелых цветов, потемневших от дождя, и в центре — строгие бордюры кустов и скамья. Женщине, глядевшей на все это из-за конторки, лет двадцать шесть — зрелый возраст для той эпохи. Она уже несколько лет замужем, но бездетна. Эта тоска — тайная боль, судя по ее любви к племянницам. Я видел ее за конторкой, расписанной матерью, видел пышные светло-серые юбки — помнится, дамы одевались по-разному утром и вечером? — складками падающие вокруг стула, кружева манжет и воротника, серебристую ленточку, обвивающую узел тяжелых волос. В ней самой нет ничего серого, лицо с сильными и яркими даже в тусклом освещении чертами, темные волосы блестят, алеют губы, глаза в это сырое утро ласково глядят на листок письма, уже ставшего ее любимым собеседником.

Все то лето Роберт отсыпался и просыпал, преподавал, рисовал до ночи и держал меня на расстоянии. Прошло время, и я перестала плакать тайком, начала привыкать. Я немного очерствела в своей любви к нему и просто ждала.

В сентябре восстановилось расписание занятий, и мои подруги снова собрались в кампусе. Бывая с Ингрид на чаепитиях у жен преподавателей, я слушала, как те болтают о своих мужьях, и сама кое-что вставляла, доказывая, что дома у нас все в порядке: у Роберта в этом семестре три студийных курса, Роберт любит чили, я обязательно возьму этот рецепт.

Про себя я копила сведения и сравнивала. Их мужья, как видно, поднимались по утрам вместе с ними или раньше, на пробежку. У одной муж по средам готовил ужин, потому что у него в этот день было меньше занятий. Услышав это, я задумалась, вспомнит ли Роберт, какой нынче день недели. Уж точно, он никогда не готовил, разве что консервы вскрывал. У одной подруги муж два раза в неделю подменял ее с ребенком, так что у нее оставалось немного времени для себя. Я сама видела, как он несется домой, чтобы вовремя поспеть к двухлетнему малышу. «Как он помнит, который час и где ему полагается быть?» — мысленно удивлялась я и вместе со всеми посмеивалась над маленькими причудами мужей. «Не убирает своей одежды? Какие пустяки!» Я впервые задумалась, как устраивают свою жизнь женщины, работавшие на факультете. Одна моя знакомая была еще и матерью-одиночкой, и я вдруг с виноватой грустью вспомнила, что пока мы, остальные, собираемся приятными компаниями, она должна вести свои курсы. Мы никогда не пытались затянуть ее к нам. Мы сами жили так свободно: считали каждый пенни, но не зарабатывали их. Только моя жизнь оказывалась куда менее свободной, чем у моих приятельниц, и я гадала, как же так вышло.

Однажды той осенью Роберт вернулся домой чуть ли не вприпрыжку и, чмокнув меня в макушку, сообщил, что согласился на семестр взять курс на севере, — скоро, весной. Хорошее место и хорошие деньги, до Нью-Йорка рукой подать, в Барнетт-колледже. Барнетт известен музеем живописи и семинарами для художников. Роберт называл имена знаменитостей, преподававших там до него. Ему придется вести всего один курс, а остальное — словно рабочий отпуск. Он сможет писать, сколько захочет, даже больше. Сначала я не могла понять, о чем он толкует, хотя отчасти разделяла его восторг. Я отложила посудное полотенце.

— А мы? Не так просто перевезти малышку на новое место всего на несколько месяцев.

Он уставился на меня, будто ему такая мысль и в голову не приходила.

— Я думал… — медленно начал он.

— Что же ты думал?

Почему меня так рассердил один его взгляд, излом бровей?

— Ну, они ничего не говорили о возможности приехать с семьей. Я думал, поеду один, поработаю…

— Мог бы по крайней мере спросить, не возражают ли они, если с тобой приедут люди, с которыми ты живешь.

Руки у меня затряслись, и мне пришлось спрятать их за спину.

— Не надо злиться. Ты не представляешь, что значит не иметь возможности писать, — сказал он.

А ведь, насколько я знала, он работал все последние недели.

— Ну, так спал бы поменьше, — предложила я, хотя он давно уже не спал днем. Я даже снова начала беспокоиться, что он ночами не ложится, остается в студии, и, по-видимому, почти не спит, хотя сейчас у меня перед глазами стояло его распростертое на кровати тело.

— Ты совсем не умеешь поддержать человека. — Лицо его побелело, Роберт поморщился. Что ж, наконец он меня заметил. — Конечно, мне будет ужасно недоставать тебя и Ингрид. Вы с ней могли бы приехать погостить в середине семестра. И мы все время будем перезваниваться.